По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Дэвид Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 9. «Музыканты». 69
Где он действительно отдыхал душой, так это на музыкальных собраниях у ван Свитена. Каждое воскресенье днем в официальной резиденции барона — в помещении придворной библиотеки — устраивался концерт и обсуждение исполняемых произведений. Барон создал дворянское общество любителей классической музыки, и его салон стал единственным местом в Вене, где меломаны и музыканты встречались на равной ноге.
В один из таких воскресных дней ван Свитен позвал Вольфганга к себе в кабинет. В просторной, строго обставленной музыкальной комнате уже собралось много гостей: Кобенцл, Пальфи, Вильгельмина Тун, баронесса фон Вальдштеттен, Ветцлар, Бонно, Сальери, Адамбергер, Фишер, Констанца, Стефани. Ван Свитен сказал:
— Моцарт, до начала концерта я хочу вам кое-что показать.
— А Сальери не обидится, если мы вдвоем удалимся? — спросил Вольфганг. — Адамбергер как раз собирается петь арию из его оперы.
— Ну, мне-то он простит. Да мы не много и потеряем. Барон провел Вольфганга в кабинет, стены которого от пола до потолка были заставлены книгами, подошел к несгораемому шкафу в стене, бережно вынул из него несколько партитур и сказал:
— Я привез эти партитуры из Берлина, где приобрел их в бытность мою послом. Вы ведь знаете, я изучал композицию и дирижерское искусство под руководством прусского капельмейстера Кирнбергера.
— Да, знаю. — Вольфганг слышал, что ван Свитен дирижировал даже собственными произведениями, но надеялся что барон не станет его этим занимать.
— И я бы просил вас оказать мне любезность. Вольфганг с испугом ждал, что последует дальше.
— Изучите эти партитуры. В Вене они неизвестны. Может, они облегчат мне изучение законов композиции?
Тут барону ничего не поможет, подумал Вольфганг, но промолчал, не желая обижать друга.
— Чьи это партитуры? — спросил он.
— Генделя и Себастьяна Баха.
Вольфганг взял партитуры без особой охоты. Он познакомился с музыкой Генделя, когда еще ребенком ездил в Англию, где Гендель, умерший за несколько лет до его приезда, был самым почитаемым и популярным композитором, однако Вольфгангу тогда больше нравился Кристиан Бах; об Иоганне же Себастьяне Бахе он знал только, что это отец его любимого композитора. Кристиан Бах недавно умер, что явилось для Вольфганга большой утратой, а до этих старых композиторов ему не было никакого дела. И тем не менее, в голосе ван Свитена звучала настойчивость, Вольфганг не смог отказаться.
— Я прочту их на неделе, — сказал он, — мне не хочется, чтобы Сальери подумал, будто я пренебрегаю его музыкой.
— Прочтите их сейчас, у меня. Вы не пожалеете, а Сальери подождет.
— Но Констанца станет волноваться, куда я пропал.
— Я позабочусь о том, чтобы она чувствовала себя как дома. Сядьте в мое кресло — такой чести удостаивались немногие, — мне думается, вы найдете здесь кое-что заслуживающее внимания.
Прошло несколько часов, а Вольфганг все изучал партитуры, привезенные ван Свитеном из Берлина. Оперы Генделя, которые он слышал и прежде, не произвели на него большого впечатления, они казались ему недостаточно драматичными. Зато фуги — совсем другое дело. В них чувствовалась мощь — она покоряла и захватывала — и внутренняя напряженность, сообщавшая им жизненную правдивость и красоту.
Но по-настоящему восхитил его Себастьян Бах. Фуги старика — в представлении Вольфганга Себастьян Бах был именно старик, ведь у него такое множество детей — удивляли мастерством построения и глубиной чувства. Вольфганг погрузился в чтение «Искусства фуги» и «Хорошо темперированного клавира»; он изучал отдельные части каждого сочинения, разложив листы на коленях, на столе, держа их на подлокотниках кресла и в руках, когда в кабинет вошли Свитен с Констанцей, Вольфганг ничего не слышал. В ушах звучала музыка Себастьяна Баха. Оба эти произведения были написаны на предмет «изучения», но какого изучения! — мысленно восклицал Вольфганг.
— Нам нравится Иоганн Себастьян Бax? — спросил барон.
— Мало сказать, нравится. — Вольфганг с трудом вернулся к действительности. — Это выше всяких похвал. Здесь воистину есть чему поучиться!
— У Сальери сделался недовольный вид, когда ты вышел из комнаты, — заметила Констанца.
— Сальери! Станци, разве можно сравнить его музыку с тем, что здесь передо мной! Ван Свитен, да ведь у вас самые настоящие музыкальные сокровища.
Может, вы хотите сыграть накую-нибудь вещь Себастьяна Баха?
— Я был бы счастлив. Но как другие гости?
— Все разошлись. Вы просидели здесь несколько часов. Констанца сказала:
— Я уже начала волноваться, Вольфганг.
— Подожди, что ты скажешь, когда услышишь фуги. Они восхитительны!
— Мне кажется, госпожа Моцарт, они вам понравятся, — заметил ван Свитен.
— Только сначала я должен выучить их наизусть, — сказал Вольфганг.
Теперь и Констанцей овладело любопытство: Вольфганг редко бывал так заинтересован. Она упросила его сыграть несколько фуг прямо с листа. И когда он сыграл их с воодушевлением, как обычно играл только собственные вещи, Констанца воскликнула:
— Ничего удивительного, что ты в них влюбился! Я готова слушать фуги сколько угодно. Неужели ты не написал ни одной?
— Нет, разве иногда импровизировал.
— Почему же ты пренебрег самой красивой и серьезной формой музыки? — укорила она. — Напиши фугу для меня, и как можно скорее.
— Это приказание, Станци, дорогая?
— Я вполне серьезно. Милый барон, скажите, что они удивительно хороши. Вам он поверит. Фуги просто чудесны! И исполнял он их безукоризненно.
— Ну уж и безукоризненно! Но, попрактиковавшись с педалью, я сыграю лучше.
— А что ты делал тут все время? — спросила Констанца.
— Знакомился с партитурами. Постичь Себастьяна Баха в один день — дело немыслимое. Барон, можно одолжить у вас Баха на неделю? Я буду вам очень благодарен.
— Как вы считаете, могу я научиться искусству композиции у Баха и Генделя?
— Конечно, можете. Каждый, кто любит музыку, может.
Всю следующую неделю Вольфганг играл Баха. Произведений, построенных так превосходно, как фуги Баха, ему, пожалуй, еще не приходилось слышать — он и понятия не имел, насколько значительны и широки возможности этой музыкальной формы. По сравнению с Бахом фуги, которым обучал его падре Мартини, казались слишком обыденны и просты.
В следующее воскресенье, исполняя фуги Баха и Генделя для гостей ван Свитена, Вольфганг раскрыл своим слушателям то, что уже раньше раскрыл для себя.
Несколько недель на музыкальных собраниях у ван Свитена не исполнялось ничего, кроме музыки Баха и Генделя. А Констанца не отстала от Вольфганга, пока он не сочинил фугу специально для нее. Он, кроме того, обработал пять фуг из «Хорошо темперированного клавира» и написал к ним прелюдии в истинно моцартовском стиле, которые и преподнес в дар ван Свитену в знак благодарности за то, что тот познакомил его с отцом Кристиана Баха.
Две фантазии, сочиненные Вольфгангом после знакомства с Себастьяном Бахом, отличались большей торжественностью и драматической напряженностью, чем любое из его фортепьянных произведений. Вольфганг сыграл их жене а ван Свитену, и. Констанце они очень понравились, ему следует сочинять побольше такой музыки, сказала она.
Но, когда Вольфганг захотел включить их в программу большого концерта, который должен был состояться в Бург-театре, барон предупредил:
— Вена не подготовлена для подобной музыки. Публика придет в восторг от вашего мастерства, но сложность построения этих вещей смутит ее. Хотя Вена знакома с музыкой сыновей Баха, в особенности Иоганна Кристиана и Филиппа Эммануила, но отца тут совсем не, знают — вам следует иметь это в виду. Ни одно произведение лютеранского кантора и католической Вене публично не исполнялось.
— Можно мне положиться на Розенберга? — спросил Вольфганг, откладывая в сторону свои фантазии.
— На Розенберга может положиться только сам Розенберг, но с ним следует считаться. Он пользуется расположением императора.
— Простите, друг мой, но мне казалось, что сами вы имеете на императора куда большее влияние.
Ван Свитен криво усмехнулся.
— Многие думают, что имеют влияние на Иосифа. Иногда он прислушивается ко мне, иногда к Розенбергу или к Кобенцлу, а чаще всего вообще никого не слушает. Однако я уверен, музыка Себастьяна Баха ему не понравится. Иосиф отдает предпочтение итальянской музыке.
— Нужно ли мне готовиться к концерту в Бургтеатре?
— Разумеется. Независимо от того, явится император или нет, все остальные посетят концерт.
В самый разгар приготовлений к публичному концерту Вольфгангу пришлось менять квартиру — приехала сестра Ветцлара. Хозяин чрезвычайно смутился, и, когда Вольфганг подыскал себе комнаты на Кольмаркт, барон перевоз их туда за свой счет и внес вперед квартирную плату, уж это-то он обязан сделать для своего дорогого друга, пока тот не подыщет себе приличное пристанище, сказал барон.
Но у Вольфганга не было времени заниматься поисками новой квартиры — выступая в роли импресарио, он был по горло занят составлением программы для своего концерта.
Он сидел в гостиной за обеденным столом, служившим ему одновременно и письменным, изучал партитуру Хаффнеровской симфонии и думал, куда ее лучше вставить. Он попросил Папу вернуть ему симфонию, с тем чтобы включить ее в публичный концерт — в Вене она еще пи разу не исполнялась и явится для венцев открытием. Музыка симфонии поразила его.
— Я не помню из нее ни единой ноты, — сказал он Констанце, — но она определенно должна понравиться. Очень эффектная музыка, — добавил он, словно впервые это обнаружил.
И тут с приветливой улыбкой вошла Алоизия.
Вольфганг постарался взять себя в руки, но Алоизия уже сжимала сестру в объятиях и поздравляла с замужеством, а Констанца, зардевшись, с довольным видом принимала поздравления, хоть и не смогла удержаться от слов:
— Значит, ты ничего не имеешь против?
— Констанца, оба мы — Иозеф и я — очень за тебя рады. Вольфганг, теперь, когда мы породнились, могу я поцеловать вас по-сестрински?
Вольфганг смутился, а Констанца сказала:
— Раньше ты не спрашивала разрешения.
— Раньше вы не были женаты. — Алоизия подошла к Вольфгангу. Он подставил ей щеку, а она поцеловала его в губы и постаралась вложить в поцелуй как можно больше чувства, но Вольфганга это ничуть не тронуло.
— Что вы от меня хотите, Алоизия? — спросил он. Свояченица выглядела чрезвычайно элегантно.
— Я могла бы спеть одну из ваших арий на концерте в Бургтеатре?
— Слово за Констанцей.
Алоизия приложит все усилия, чтобы отбить его у меня, ревниво подумала Констанца, но вслух сказала:
— Если Вольфганг хочет, чтобы ты исполнила какую-нибудь из его арий, разве я могу возражать?
— И я исполню ее очень хорошо. Моя сестренка, надеюсь, не сомневается?
Алоизия, пожалуй, права, думал Вольфганг: дублируя Кавальери в «Похищении из сераля», она пела партию Констанцы с большим изяществом и вкусом. Ее участив внесет в программу концерта разнообразие и вызовет интерес публики.
Вольфганг согласился. Алоизия рассыпалась в благодарностях — ему было неловко и в то же время приятно.
Публичный концерт, намеченный на 23 марта в Бургтеатре, представлял для Вольфганга событие огромной важности. Он понимал, что в случае успеха получит возможность безбедно существовать, занимаясь только композицией и участвуя в концертах, и сможет отказаться наконец от опостылевших уроков. Все места были распроданы — первое хорошее предзнаменование. Император присутствовал в театре. Публика собралась самая изысканная.
По окончании программы бурные аплодисменты долго не смолкали.
Через несколько дней, исполненный гордости и радостных надежд, Вольфганг писал Папе подробный отчет.
«Уверен, что Вы уже слышали об успехе моего концерта. Вся Вена только и говорит о нем, и слухи наверняка уже достигли Зальцбурга. Император со свитой почтил концерт своим присутствием, и вопреки привычке Иосиф досидел до конца, громко аплодировал, полностью одобрил составленную мною программу и посоветовал устраивать побольше подобных концертов в Вене, а также преподнес двадцать пять дукатов.
Мне кажется, моя программа понравится и Вам.
Первым номером была исполнена „Концертная симфония“ ре мажор, написанная мною в 1779 году. Потом — Хаффнеровская симфонии.
После этого выступил я: сыграл свой ре мажорный концерт специально для фортепьяно с новым финалом в форме рондо, написанным специально дли этого случая, и третий из моих новых концертов по подписке, тот, что в до мажор, а на „бис“ исполнил вариации на тему арий Глюки и Паизиелло — оба присутствовали в зале.
Разнообразия ради Тореза Тайбер спела арию из моей последней миланской оперы „Люцио Силла“. Алоизия Ланге исполнила арию из „Идоменея“, паписанного в Мюнхене, и еще одно, только что сочиненное мною рондо. Валентин Адамбергер исполнил арию, которую я недавно сочинил специально для него. Затем по просьбе императора в конце программы был повторен финал Хаффнеровской симфонии.
Я выступлю на концерте Терезы Тайбер — в благодарность за ее участие в моем концерте, — и у меня есть много других частных приглашений.
Концерт в Бургтеатре, уверяют меня, принесет мне большой доход — ведь все билеты были раскуплены, не остава лось ни одного свободного места. Правда, расходов много, особенно дорого обойдется наем помещения. А теперь я заканчиваю письмо, иначе пропущу почту. Моя любимая жена шлет Вам тысячу поцелуев, и мы оба с любовью обнимаем нашу дорогую сестру и остаемся, как всегда, преданные Вам и послушные дети В. А. и К. Моцарт».
Вольфганг ничуть не преувеличивал в письме успех своего концерта; фон Штрак и Орсини-Розенберг тоже поздравили его — значит, император остался доволен; ван Свитен сказал, что программа была подобрана с умом; Паизиелло поблагодарил за чудесную аранжировку его арий, а Глюк пригласил его с Констанцей и чету Ланге к обеду в знак восхищения концертом; Сальери, тоже приглашенный на этот обед, держался с Вольфгангом чрезвычайно любезно.
Однако расчеты Торварта возмутили Вольфганга до глубины души. Он ожидал, что оркестр обойдется недешево, но ведь доход от концерта, по слухам, составил сумму в 1600 гульденов. И все-таки после выплаты всех издержек, в особенности стоимости помещения, самому Вольфгангу не досталось ничего.
В ответ на высказанное им недовольство Торварт сказал:
— Мои подсчеты одобрил сам Розенберг.
Вольфганг хотел было уладить это с директором национального театра, но не успел и рта раскрыть, как тот заявил:
— Я же обещал вам, что император посетит концерт. И слово свое, как всегда, сдержал. А теперь, прошу извинить, император ждет меня с докладом.
— Знает ли император, какой доход принес концерт?
— Конечно. Театр ведь принадлежит ему. Может, вы хотите обсудить этот вопрос с самим императором?
Вольфганг содрогнулся. Большую бестактность трудно себе представить. Если сейчас еще брезжит надежда поступить на службу к императору, то тогда она рухнет окончательно. При создавшейся обстановке ничего не оставалось, как вежливо поклониться, поблагодарить Орсини-Розенберга за поддержку и молча уйти.
Положение было нелепым. Везде, где бы он ни появлялся, слышались похвалы его концерту, а единственным ощутимым результатом явились дукаты, полученные от императора; их следовало отложить до родов Констанцы.
Спустя несколько дней после встречи с Орсини-Розенбергом, когда Вольфганг выходил из дому, собираясь ехать к графине Тун — ее карета ждала на улице, — его задержал судебный пристав. Если Моцарт не уплатит тридцати гульденов, которые он задолжал портному, заявил пристав, ею придется арестовать.
Какой позор! Даже часть этой суммы он не мог выплатить.
Плененный видом пунцового камзола с перламутровыми пуговицами, он загорелся: именно такой и требуется ему для публичного концерта — хорошо сшитый, превосходного качества, в столь богатом одеянии он произведет впечатление на всех. И Вольфганг купил камзол, хотя заплатить портному не смог. Он надеялся сделать это, получив деньги от Торварта и за партитуры концертов по подписке, но продажа шла из рук вон плохо, никто, казалось, не стремился купить концерты.
Он обязательно заплатит долг после следующего концерта, заверил Вольфганг пристава, но пристав сказал:
— Если не расплатитесь с портным до завтрашнего дня, мы вынуждены будем возбудить против вас судебное дело. Или посадить в долговую тюрьму.
Вольфганг обещал отдать деньги на следующий день. По дороге к графине Тун он ломал себе голову над тем, где их достать. Дукаты, отложенные на роды, трогать нельзя; невозможно обратиться и к графине Тун — слишком он ценил ее дружбу и боялся рисковать. Ему претила мысль просить у кого-нибудь взаймы, но скандал, которой мог разразиться в случае неуплаты долга, грозил слишком большими неприятностями.
Во время своего выступления Вольфганг был необычно рассеян, и баронесса фон Вальдштеттен после концерта спросила:
— Вы беспокоитесь за Констанцу?
— Нет, с меня неожиданно потребовали уплаты одного долга. Я готов написать для вас новый концерт, серенаду или симфонию — все, что пожелаете, если вы одолжите мне тридцать гульденов сегодня же.
У баронессы сделался не менее смущенный вид, чем у него.
— Сейчас мне не нужна музыка, — ответила она и весь вечер старательно избегала Вольфганга.
Ветцлар, заметив расстроенный вид друга, спросил:
— Что случилось?
И, узнав, в чем дело, тут же вручил пятьдесят гульденов, а когда Вольфганг стал отказываться — это больше чем нужно, — Ветцлар возразил:
— Кто знает, сколько кому может понадобиться? У меня сегодня есть деньги. А завтра может не оказаться.
Вольфганг в порыве благодарности обнял друга, а Ветцлар покраснел и добавил:
— Мне кажется, я нашел для вас более подходящую квартиру, на первом этаже дома на Юденплац, большую, солнечную и уютную, — он словно считал себя виновным в том, что Моцарты живут без удобств.
Вольфганг обещал при первой возможности отблагодарить барона за доброту и дал зарок никогда больше не залезать в долги.
Это оказалось не так-то просто. Потребовалось несколько недель, чтобы расплатиться с Ветцларом. Заработки по-прежнему были нерегулярными. Иногда ученики платили за уроки, а порой и нет, пропускали или вообще прекращали занятия. «Похищение из сераля» готовилось к постановке в Праге, Бонне, Франкфурте, Варшаве, Лейпциге. В Вене уже прошло пятнадцать спектаклей и намечались еще, но композитору не полагалось больше ни крейцера. Папа ругал Вольфганга: цена концертов по подписке — по дукату за концерт — слишком высока, и был прав — концерты распродавались плохо. Большинство его выступлений проходило в домах дорогих ему друзей, а разве он мог требовать с них плату?
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей — а нужно сказать, что новая квартира на Юденплац ему нравилась, работа там спорилась и Констанца сразу повеселела, — Вольфганг начал сочинять струнный квартет. К этой сложной музыкальной форме он давно уже не обращался. Углубившись в работу над квартетом, он, казалось, хотел утвердить в этой музыке свою независимость, избавиться от бремени будничных забот.
Последнее время он внимательно изучал квартеты Иосифа Гайдна, пленившие его еще десять лет назад, а также новые, русские квартеты этого композитора. Гайдн посвятил их великому князю Павлу. Гайдновские квартеты были лучшими из всех, что Вольфгангу приходилось когда-либо слышать, и он тщательно штудировал фразу за фразой, уясняя принцип их построения.
Все четыре инструмента имели равные по значению партии, и темы развивались в мелодиях с той стройностью и глубиной, которые он любил.
Он закончил квартет до мажор, и тут болезнь свалила его — общая усталость и бессонные ночи, вечная нехватка денег, тревога за здоровье Констанцы сделали свое дело. В течение почти всего мая он не в силах был написать ни одного такта, а между тем деньги таяли, остались лишь дукаты, отложенные на роды.
Как-то в июне он появился на музыкальном собрании у ван Свитена, впервые после месячного отсутствия, и барон тут же обратился к нему за помощью. Ван Свитен получил письмо от учителя музыки в Бонне, господина Нефе, и хотел услышать совет Вольфганга. Вольфганг прочел:
«Дорогой барон, до нас в Бонне дошла весть о том, что Вы большой знаток музыки, и я прошу Вас снисходительно отнестись к моему ходатайству за ученика, которого я имею честь обучать. Его дед и отец оба были певцами, а сам мальчик похож на Вольфганга Амадеуса Моцарта — по слухам, Вашего хорошего друга. В восемь лет этот мальчик уже прекрасно играл на скрипке; в одиннадцать бегло и с чувством исполнял „Хорошо темперированный клавир“ Себастьяна Баха, а теперь ему двенадцать, и он блестящий импровизатор на фортепьяно и сочиняет сонаты для этого инструмента, самого его любимого. Но сей молодой талант, Людвиг ван Бетховен, нуждается в поддержке, чтобы иметь возможность совершать концертные поездки и учиться. Если успехи его будут такими же, как сейчас, то он непременно станет вторым Вольфгангом Амадеусом Моцартом, и меня Вы глубоко порадуете, если хоть в чем-то сумеете ему помочь. А если он станет учеником Вашего великого друга, Вы тем самым окажете огромную услугу музыке — искусству, которому все мы так преданы. Ваш покорный слуга Кристиан Готлиб Пефе».
— Что вы думаете по этому поводу? — спросил ван Свитен.
Вольфганг хорошо понимал, какого ответа ждет друг, но ведь он и так чересчур загружен уроками.
— Byндекиндов появляется на свет не так уж мало, только вот многие ли из них достигают вершин? — сказал он.
— Вы бы взялись обучать молодого Бетховена? Вольфганг вздохнул. Он с трудом встал с постели, чтобы порадовать пап Свитена, обеспокоенного его долгим отсутствием на воскресных вечерах.
— А кто будет платить за него в Вене? — спросил Вольфганг. — Даже если я соглашусь обучать мальчика, кто возьмет на себя его содержание?
— Трудно сказать.
Да, этого Вольфганг как раз и ожидал. Ван Свитен мог бы содержать нескольких Людвигов ван Бетховенов, но скупостью барон был известен не меньше, чем любовью к музыке.
— Я уверен, молодой ван Бетховен — стоящий ученик, как и многие другие, — сказал Вольфганг. — Если он приедет в Вену, я его с удовольствием послушаю.
У Констанцы приближались роды, и Вольфганг совсем забыл про чудо-ребенка, за которого хлопотал ван Свитен. Здоровье его заметно улучшилось; проводя ночи у постели Констанцы, чтобы в случае необходимости в любой момент прийти ей на помощь, Вольфганг старался чем-то заняться в тоскливые бессонные часы и взялся сочинять новый струнный квартет.
По ночам Констанца часто вскрикивала и вздрагивала. А днем была подавленной и замкнутой. Она стеснялась своего непривлекательного вида, но Вольфганг был по-прежнему нежен и предупредителен. И хотя он мечтал иметь детей, порой, видя, как она мается, начинал сомневаться, так ли уж они необходимы.
Свой новый струнный квартет он писал в ре миноре, сочетая в нем драматизм и грациозность. Даже работая над первой частью Allegro moderato, воплощающей ту строгую уравновешенность и красноречивую выразительность, которые он открыл в русских квартетах Гайдна, он не мог ни на минуту забыть ужасающую детскую смертность в Вене, и мысль о неотвратимости судьбы пронизывает весь ре минорный квартет.
В воображении своем он постоянно возвращался к женщине, которая произвела на свет его самого, и думал, неужели и Мама, когда носила его в своем чреве, страдала так же, как страдает теперь Констанца? Он смирился с тем, что Папы и Наннерль нет с ним рядом, но не допускал и мысли, чтобы Мама могла оставить его в такой момент. Госножа Вебер предлагала поселиться у них, но Констанца отказалась; это вызовет лишние волнения, сказала она, не придавая значения тому, что мать находилась в соседней комнате и могла услышать.
Вторая часть квартета была мелодична, как и положено Andante, и полна скорбных, сумеречных мотивов. Мама, наверное, спала так же беспокойно, как Констанца, но все-таки родила семерых детей. И хотя потеряла пятерых, Вольфганг никогда не слышал, чтобы Мама жаловалась. Теперь он понимал, почему она так мечтала быть похороненной на кладбище святого Петра в Зальцбурге: именно там покоились его братья и сестры.
Для третьей части он избрал форму менуэта в темпе Allegretto. Его одолевали мысли о муках, в которых рождается человек, и в музыке, преобладала скорбь.
Все его братья и сестры родились на свет живыми, рассказывал Папа, но пятеро умерли в возрасте от шести дней до полугода. Какой жестокий удар судьбы, думал Вольфганг и молился — пусть такая же беда не постигнет их с Констанцей. На нотной бумаге он изливал переполнявшие его чувства.
В то утро, когда Констанца вдруг проснулась бодрой и веселой, он написал Папе:
«Вы должны стать крестным отцом нашего первенца, Вы не можете отказать мне в просьбе, которая идет от самого сердца, — потому что Папа, сколько он ни просил его об этом, ни разу не откликнулся, — но, так как Вы не сможете присутствовать, я попрошу кого-нибудь заменить Вас во время церемонии крещения, потому что, кто бы у нас ни родился — generis masculini или feminini, — мы собираемся назвать его Леопольдом или Леопольдиной».
Через неделю у Констанцы начались роды. Вольфганг послал за тещей. Цецилия произвела на свет четверых детей и была опытна в таком деле. Госпожа Вебер явилась незамедлительно, пригласив еще и повитуху; присутствие доктора не обязательно, сказала Цецилия, в этих делах они понимают куда меньше повитух, и Вольфганг согласился, хотя страх не отпускал его ни на минуту.
Теща не разрешила входить в спальню — его присутствие будет только мешать им и волновать роженицу.
Вольфганг вернулся к своему струнному квартету и стал работать над последней частью, Allegro ma поп troppo, с головой погрузившись в нее. Прислушиваясь к стонам Констстанцы, он переводил ее боль и страдания на язык стройной, прекрасной музыки, иначе быть свидетелем ее мучений становилось невыносимо. Его чувства всегда находили отражение в музыке. Когда терзалась Констанца, терзался и он; когда она плакали, плакал и он; когда ее, казалось, преследовал по пятам сам дьявол, об этом повествовала его музыка. И в то время, как все четыре инструмента вели каждый свою партию, искусно слипнись и четкой форме квартета, под рукой композитора рождался новый мир созвучий, передающий муки рождения и все тревоги, неразрывно связанные с ним.
В комнату вдруг вошла госпожа Вебер — ей понадобились таз и горячая вода. С минуту она смотрела на Вольфганга — он сидел и скрупулезно заносил на бумагу фразу за фразой— и вдруг воскликнула:
— Можно ли быть таким бессердечным! Таким черствым!
Что он должен был делать? Ему хотелось ответить ей таким же оскорблением, но нет, это было противно его натype. И он спросил — в надежде, что ребенок родится столь же совершенным внешне, как его новый струнный квартет, только без внутренней, переполняющей его тревоги.
— Как Констанца?
— Если господь будет милостив и нам улыбнется счастье, ребенок скоро появится. — И снова кинулась к дочери, заперев за собой дверь па ключ.
Томясь ожиданием, Вольфганг заново просматривал квартет, желая увериться, что не допустил ошибок, пока теща распекала его.
И в тот момент, когда ему стало казаться, что этой ночи не будет конца, госпожа Вебер, появившись в дверях спальни, с гордостью объявила: родился мальчик. Сама она родила четырех девочек — Констанца не посрамила семью Веберов и произвела на свет превосходного, здоровенького младенца.
После того как Вольфгангу было разрешено посмотреть своего первенца и он поцеловал Констанцу, отметив, что вид у обоих прекрасный, если принять во внимание, сколько им пришлось перенести, теща тут же взяла бразды правления в свои руки. Тоном, не допускающим возражений, она заявила, что останется возле Констанцы, пока та совсем не оправится. Она же нашла для младенца няньку, которая стала одновременно и кормилицей. Вольфганг счел это разумным — он не хотел, чтобы Констанца сама кормила ребенка, из страха перед грудницей.
Барон Ветцлар, прослышав, что роды Констанцы сошли благополучно, явился с визитом.
— Я сочту за честь быть крестным отцом вашего первенца, — сказал он.
Вольфганг смешался — ведь он обещал Папе, но как отказать Ветцлару, самому преданному другу, и разве нельзя при этом назвать сына Леопольдом? Пока он колебался, Ветцлар сам за него решил:
— Спасибо, Вольфганг, теперь у вас есть маленький Раймунд, — и поцеловал младенца.
Итак, младенец был назван Раймундом Леопольдом Моцартом, и Вольфганг написал Папе, объяснив, почему вынужден был так сделать, и добавил:
«Второе его имя Леопольд, и все говорят, что он моя копия, я полагаю, это должно вас порадовать».
