По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д. Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 5. Годы ожидания. 33
Либретто, избранное для торжественного концерта по случаю возведения в сан архиепископа Иеронима Колоредо, носило название «Il songo di Scipione» («Сон Сципиона»). Предполагалось, что оно принадлежит перу Метастазио и потому должно соответствовать важности события, однако Вольфганг узнал, что венский придворный поэт позаимствовал сюжет у кого-то еще, кто в свою очередь взял его у Цицерона.
Либретто повествовало о Сципионе-младшем и было столь льстивым и фарисейским, что Вольфганг не мог читать его без отвращения. Он не понимал, как можно относиться к такому тексту серьезно, но Папа сказал, что нужно взять себя в руки, иначе архиепископ оскорбится.
Более слабого либретто Вольфгангу еще не приводилось читать, к тому же в Зальцбурге не было певцов, для которых стоило бы писать, да и декорации на сцене не менялись. Поскольку никаких приспособлений для постановки оперы в Зальцбурге не было, ее должны были дать в концертном исполнении, но для Колоредо это не имело значения, полагал Вольфганг.
Папа хотел, чтобы Вольфганг заработал свое жалованье, это позволит им выторговать лучшие условия в других местах, поэтому Вольфганг старался изо всех сил. Он порадовался немногословности либретто и быстро закончил двенадцать арий, сосредоточив все внимание на инструментальной музыке — для нее в Зальцбурге можно было найти неплохих исполнителей. Написал увертюру в форме итальянской симфонии и остался весьма ею доволен. Когда оперу поставили, он радовался — наконец-то труд его окончен.
Архиепископ Колоредо одобрительно отнесся к опере.
— Метастазио — великий поэт, — объявил он, обводя присутствующих выжидательным взглядом.
И все гости, находившиеся в просторном, великолепном Конференцзале, где давали оперу, окружив кольцом архиепископа, наперебой выражали свое согласие.
Вольфганг вдруг оказался один. Даже Папа стоял рядом с архиепископом, а Мама и Наннерль беседовали с графом Арко. Неужели музыка была так уж плоха? Зальцбург, вдруг стал ему ненавистен. Он увидел Барбару в толпе, окружавшей Колоредо, а ведь в Италии центром восторженной публики был он. Вольфганг решил уйти— нельзя давать волю слезам, тем более при всех — он уже взрослый, а взрослому мужчине не подобает плакать; у мраморной арки, служившей выходом, кто-то взял его под руку.
Обернувшись, Вольфганг увидел Шахтнера, ласково глядевшего на него. Вольфганг сглотнул слезы, затуманившие глаза, и через силу спросил:
— Вам понравилась опера?
— Просто удивительно, как ты сумел переложить на музыку — и местами просто хорошо — такое ужасное либретто.
— Вы не обманываете?
— А разве я тебя когда-нибудь обманывал?
— Нет.
— Мне особенно понравилась оркестровая музыка.
— Но ведь певцы никуда не годятся!
Шахтнер с удовольствием отметил, что Вольфганг поборол слезы. Он был очень привязан к мальчику с самого его детства, привязанность сохранилась до сих пор, хотя виделись они теперь куда реже. — В Милане певцы будут получше, — сказал Шахтнер.
— Если архиепископ отпустит нас.
— Будешь относиться к нему с должным уважением — и отпустит.
— По-вашему, мне не следует уходить домой?
— Сначала пойди засвидетельствуй свое почтение его светлости.
— Я всего-навсего скромный третий концертмейстер.
— Это неправда, ты сам знаешь.
Вольфганга тронуло внимание Шахтнера. И когда Папа взял его за другую руку и подвел к архиепископу, он почтительно поклонился и поблагодарил Колоредо за честь, которую тот ему оказал, позволив написать оперу. Колоредо снисходительно ответил:
— В вашей музыке есть что-то итальянское. Мне это понравилось.
Подошла Наннерль, и Вольфганг облегченно вздохнул, теперь он снова был самим собой. Наннерль извинилась, что не сразу поздравила брата, и шепнула:
— Старик Арко твердил нам, что только благодаря ему ты получил этот заказ, и все норовил коснуться меня своими лапами.
— Да, лапы, лапы... — ответил Вольфганг, — один сует лапу в карман, где густо, а у других зато пусто. Ты лучше скажи, сестричка, моя музыка не так уж плоха?
Она улыбнулась:
— Ну и глупый же ты! Твоя музыка звучала весьма гармонично, хоть певцы и пели вразброд.
В награду она поцеловала брата в щеку, и он почувствовал себя лучше. Держась за руки, они вместе покинули дворец, считая ступеньки и весело смеясь, совсем как в детстве.
Вскоре Вольфганг стал получать жалованье. Но продолжалось это недолго — они с Папой вновь выехали в Милан, чтобы успеть сочинить оперу к карнавальному сезону 1772 года.
В Милан они прибыли в начале ноября. Стояла прекрасная погода, дон Фернандо сердечно встретил их и снял им удобную квартиру.
Леопольд, хоть и настроенный недоверчиво, не мог устоять перед любезностью управляющего. Дон Фернандо обнял Вольфганга и воскликнул:
— Опера получится великолепная! Это «Лючио Силла», либретто прекрасное, в нем много действия, а какие там захватывающие сцены!
Вольфганг не разделял восторгов дона Фернандо, ему понравилось лишь несколько сцен между влюбленными. Сюжет показался надуманным: римский тиран Лючио Силла прельстился очаровательной Юнией, невестой римского сенатора— своего врага Чечильо. Чтобы завладеть Юнией, Лючио Силла приговаривает Чечильо к смерти. Великодушный порыв тирана, который простил Чечильо и разрешил ему соединиться с Юнией, не тронул сердца Вольфганга. В этот порыв невозможно было поверить.
Но дуэты влюбленных позволили ему выразить свои собственные романтические настроения, и он сочинял музыку с подъемом. Партии влюбленных исполняли два самых знамес нитых итальянских певца: примадонна Анна д’Амичис и премьер Венанцио Рауццини. Папа посоветовал написать для них самые лучшие арии. Примирившись с тем, что не Манцуоли будет петь первого любовника — кастрат потребовал за выступление тысячу дукатов, и дирекция ему отказала, — Вольфганг написал для влюбленных вдохновенные яркие арии. Он сочинял их в приподнятом настроении. Романтические сцены были овеяны нежностью и страстью.
Репетиции шли успешно. Мысливечек посетил Моцартов, чтобы засвидетельствовать свое почтение, Гассе пригласил их на обед, Саммартини счел за честь их присутствие на его концерте.
Казалось, все благоприятствовало первому представлению, намеченному на 26 декабря в театре Реджио Дукаль. Занавес должны были поднять в пять часов вечера, потом отложили до половины шестого, ждали, пока соберутся запоздавшие. Однако пробило шесть, а спектакль так и не начинался. Его королевское высочество еще не прибыл.
Леопольд из ложи смотрел на оркестр, где за клавесином сидел Вольфганг, в любую минуту готовый начать дирижировать, как того требовал обычай, первым представлением оперы, и не знал, что и думать. Театр был набит до отназа. В зале стояла духота. Леопольд чувствовал, как растет напряжение. Он видел стоявших за кулисами певцов, напуганных тем, что им придется петь перед столь многочисленной и возбужденной публикой, — беспокойство их возрастало с каждой минутой. Тенор из собора в Лоди, приглашенный накануне представления, чтобы заменить заболевшего певца, никогда прежде не выступал в таком большом театре, и ожидание изрядно усиливало его растерянность. Леопольд недоумевал, что могло задержать Фердинанда? Может, тут их вина? Может быть, эрцгерцог рассердился на Вольфганга? Вольфганг держался с ним не как подданный, а как равный с равным. Вот и теперь Вольфганг сидит за клавесином и как ни в чем не бывало болтает с концертмейстером, в то время как все остальные не находят себе места.
Эрцгерцог закончил обед в четыре, но трапеза была плотвой, и ему захотелось отдохнуть. Затем он вспомнил, что следует написать новогодние поздравления и пожелания матушке, братьям Иосифу, Леопольду и Максимилиану, а также князю Кауницу. И написать собственноручно, а писал он очень медленно. Больше всего времени у него отняло письмо к матушке, оно требовало особого внимания. Он снова перечитал ее последнее послание.
«Дорогой Фердинанд, считаю необходимым сообщить тебе о злополучном разделе Польши. Эта бесславная акция отняла у меня по крайней мере десять лет жизни. И все же пришлось пойти на раздел. В противном случае Пруссия и Россия захватили бы Польшу целиком.
Тебе известно, как я презираю Екатерину за ее безнравственность, а также какого мнения я о Фридрихе — этом воплощении сатаны, который отнял у нас Силезию и сделал все, чтобы погубить нас. Но твой брат, который является императором и регентом, несмотря ни на что, восхищается Фридрихом; он уговорил меня принять участие в этом разделе по той причине, что раздел позволит сохранить мир и помешает росту могущества России и Пруссии, что представляет реальную угрозу для нас.
Все же я последней подписала этот неправый договор о разделе, и то лишь потому, что прусский король и царица уже поставили под ним свои подписи и готовы были захватить целиком всю Польшу. Иосиф сообщил, что моя подпись его обрадовала, но я могу сказать по этому поводу одно: я подписала — и только. Для успокоения совести они вставили в договор слова: «справедливый раздел», но я вычеркнула слово «справедливый».
Я глубоко обеспокоена. С тех пор как началось наше несчастливое правление, мы гордились тем, что, несмотря на все бедствия и испытания, справедливо и достойно исполняли наш долг. Это заслужило нам уважение всей Европы и даже уважение наших противников. Но все то, что создавалось годами, мы утратили в один год. Ничто еще не причиняло мне таких страданий, как эта потеря нашего доброго имени. С болью в сердце я должна признаться тебе, что мы того заслужили. Хоть мы и прикидывались честными, а оказались не лучше пруссаков. И я потеряла покой.
Я мечтала бы отрешиться от этого постыдного раздела, который омрачает все наше правление. Да будет со мной милость божья. Мое участие в этом печальном деле преследует меня. Оно давит, как тяжкий крест, и отравляет мне жизнь, которая и без того нерадостна. Восстановить свое доброе имя мне необходимо, иначе печаль и меланхолия окончательно одолеют меня.
Я славилась безупречной репутацией. И ты должен всячески хранить свою. Надеюсь, это научит тебя быть предельно честным во всех делах. Задача нелегкая для правителя, тем более, когда он окружен врагами. Твоя преданная и верная мать Мария Терезия«.
Фердинанд не знал, соболезновать ли матери или поздравлять. Несмотря на все ее сетования, она увеличила империю на два миллиона подданных. Он вспомнил слова Фридриха об отношении Марии Терезии к разделу Польши: «Она плакала, но брала, и чем сильнее плакала, тем больше брала». И невольно улыбнулся, хотя и не разделял восхищения своего брата Иосифа Фридрихом. Так похоже на мать — терзаться угрызениями совести и в то же время вовсю использовать свою политическую власть. Однако этого Фердинанд ей не написал, а написал, что по мере возможности всегда будет следовать ее совету, и просил ее не поддаваться меланхолии, потому что все дети нуждаются в ней. Запечатав и отправив письмо, Фердинанд поехал в оперу.
Эрцгерцог прибыл в театр Реджио Дукаль в восемь часов. Публика задыхалась от духоты, но никто не решался покинуть зал, это сочли бы за оскорбление короны, Долгое ожидание вконец измучило певцов, но никто не посмел жаловаться.
Вольфганг, рассерженный задержкой, хотел было протестовать, но, пока он раздумывал, начинать ли дирижировать, раздался ясный ледяной голос Фердинанда:
— Мы ждем!
Вольфганг начал. Он не испытывал раболепных чувств, как певцы, и потому был недоволен их пением. Они так волновались, что пение их походило скорее на крик. Тенор, привыкший к церковному хору, а не к театру, смешил своей жестикуляцией и брал такие высокие ноты, будто хотел затмить мужское сопрано. А между тем мужское сопрано упросил эрцгерцогиню аплодировать в первую очередь ему. Это вывело из себя примадонну, которая стала вкладывать в каждую фразу массу надрыва, стараясь превзойти кастрата, хотя Вольфганг писал ее арии в расчете на удивительную легкость ее исполнения.
Опера превратилась для Вольфганга в пытку, и ей, казалось, не будет конца. Занавес опустился в два часа ночи, и последним действием Вольфганг дирижировал как во сне.
Он не слышал аплодисментов, он был уверен, что опера провалилась. Стоял поздний час, и все мечтали лишь поскорее добраться до кровати, вследствие этого после представления не устроили приема. Папа, нахмурившись, молчал. Вольфганг был совсем подавлен.
На следующий день он с удивлением узнал, что весь Милан только об опере и говорит, и причина тому — соперничество певцов. Театр был снова полон, спектакль начался вовремя, и певцы пели гораздо лучше. После недели представлений при полном зале «Лючио Силла» стала самой популярной оперой в Милане, спектакли шли еще много раз.
Граф Фирмиан дал Моцартам. личную аудиенцию. Он не стал обсуждать причины отказа эрцгерцога Фердинанда, но намекнул Леопольду Моцарту — неплохо бы написать о Вольфганге эрцгерцогу Леопольду. Восхищенный успехом «Лючио Силлы», граф считал, что тосканский правитель — более музыкальный, чем его младший брат, — сочувственно отнесется к подобному предложению.
Леопольд последовал совету со смешанным чувством. От его прежнего оптимизма не осталось и следа, но отступать он не мог. Мысль о возвращении в Зальцбург, где музыка находилась в таком загоне, ужасала его. Он написал графу Арко: «Прошу Вас передать его светлости наши извинения в связи с задержкой возвращения в Зальцбург, но ревматизм, который и прежде не давал мне покоя, в последнее время сильно обострился. Мало того, что болели плечи, теперь боль распространилась на бедра и на колена. Я не могу ходить и вынужден писать Вам, лежа в кровати, да и писать-то мне трудно, жестоко мучает боль. Прошу Вас, однако, заверить его светлость, что мы возвратимся при первой же возможности».
Они ждали ответа неделю, вторую, месяц. После двадцати шести представлений «Лючио Силлу» сняли, а они так и не получили никаких вестей от тосканского двора. Однако граф Фирмиан просил их подождать, и они ждали, томясь неизвестностью.
Вольфганг подружился с Рауццини — кастратом, певшим Чечильо. Премьер считал свою партию лучшей в опере, он понимал, что Вольфганг писал ее в расчете на голос Манцуоли; Рауццини был очарован блеском и проникновенностью арий.
— Я счел бы за счастье, — сказал он Вольфгангу, — если бы вы написали что-нибудь специально для меня. Что-нибудь такое, с чем не справиться и примадонне.
Оперный жанр непреодолимо влек Вольфганга, тем не менее мотет, сочиненный им для Рауццини, предназначался для исполнения в церкви, и назвал он его «Exsultate, Jubilate* («Ликуйте и радуйтесь»), что вполне отвечало его настроению. На этот раз ему не мешало посредственное либретто, не надо было заботиться о постановке, и все внимание он сосредоточил на музыке. Вольфганг писал о любви, ликуя и радуясь. Несомый потоком творчества, он сочинил мотет в виде инструментального концерта с сольной партией для Рауццини — самой высокой, на какую только способен человеческий голос. Лишь колоратурное сопрано необычайной чистоты и силы может исполнить ее, думал он. Или кастрат — такой, как Рауццини или Манцуоли. Он с восторгом предавался чувству чистой любви. Любовь поющая. Любовь всесильная. Любовь нежная и легкая, словно воздух. Бог незрим, но они услышат голос бога в его музыке, голос бога любви, бога, которого он сам мог любить.
Рауццини исполнял «Ликуйте и радуйтесь» удивительно проникновенно, казалось, рожденные им бурные чувства раздвигают стены церкви.
Я слышу глас божий, думал Леопольд; ему вдруг почудилось, что его сын совсем взрослый, и он представил себе, что именно такую музыку Вольфганг станет сочинять в зрелости.
Рауццини подошел к Леопольду.
— Какие прекрасные звуки умеет создавать ваш сын, господин Леопольд, — сказал он. — Для его таланта нет недосягаемого.
— А нахожу, что вы великий певец.
— Благодарю вас, господин Леопольд. Но мне еще никогда в жизни не приходилось исполнять такой восхитительной музыки.
Леопольд попросил Рауццини исполнить «Ликуйте и радуйтесь» в следующее воскресенье, и тот с готовностью согласился. В этот день Вольфгангу стукнуло семнадцать лет.
Вольфганг понимал радость Папы, но в качестве подарка он предпочел бы покататься на ослике.
Понимает ли сын, что он создал? В этом мотете есть нечто такое, что нельзя ни осязать, ни слышать, ни ощущать, его нельзя воспринимать никакими органами чувств, думал Леопольд, и в то же время каждый звук в этом мотете исполнен значения. Бог незрим, но теперь Леопольд слышал его глас. Нет, нелегко будет им расставаться с Италией.
Несколько дней спустя эрцгерцог Леопольд отказал Вольфгангу Амадею Моцарту в месте капельмейстера и придворного композитора.
