По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д. Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 5. Годы ожидания. 34
Леопольду казалось, что их предали. Создание Вольфгангом «Ликуйте и радуйтесь» — этого совершенного гимна, изумительного по своей искренности и красоте, — было чуть ли не самым счастливым событием в его жизни, а оказалось, что музыка Вольфганга никому не нужна. Это ожесточило его против всего света и привело в растерянность. Именно в Италии Вольфганга превозносили до небес, и тем не менее, никто не предложил ему постоянного места. Но что скажешь сыну? На вопрос Вольфганга, что же случилось, он ответил:
— Видно, всевышний хочет по-другому распорядиться нами.
Лицо Вольфганга выразило сомнение, но он промолчал.
Граф Фирмиан посочувствовал им и заверил, что сделал все возможное, но австрийские эрцгерцоги, по-видимому, предпочитают итальянских музыкантов. В Зальцбурге положение Моцартов окажется более прочным, выразил надежду граф.
Решение было принято. Леопольд не мог дольше затягивать пребывание в Италии и распрощался со своими миланскими друзьями; никто больше не предложил им контракта на оперу, что тоже было ударом — он предполагал, что такой заказ будет поступать каждый год, — и в марте 1773 года они с Вольфгангом вернулись домой.
В апреле Леопольд снял новую квартиру. Снял, ни с кем не посоветовавшись, и это помогло ему восстановить веру в себя. Леопольд весьма гордился квартирой на Ганнибаль-плац, в новой части города. И заверил семью:
— Квартира стоит всего на несколько гульденов дороже, но ее не сравнишь с нашей теперешней.
— А как же дети? — спросила Анна Мария. — Все их друзья живут здесь поблизости. Дети расстроятся, особенно Наннерль.
— Можно подумать, мы переезжаем в Вену или в Милан, — нетерпеливо прервал ее Леопольд. — Будем жить за рекой, тут и пешком дойти недалеко. Эта квартира стала нам тесна. Живем, как солдаты в казарме. Вольфганг ужо взрослый, и Наннерль тоже.
— А у меня будет своя комната, Папа? — спросила Наннерль.
— У каждого будет своя комната.
Тут все оживились, даже Вольфганг, сидевший с безразличным видом.
— У нас там восемь комнат, все на одном этаже. И подниматься нужно лишь на второй этаж. И еще там есть сад, двор и собственный концертный зал.
— Собственный концертный зал? — На Вольфгапга это произвело впечатление.
— Почти как Рыцарский зал.
— Не может быть!
— По крайней мере, такой же длинный. К тому же мы но можем больше здесь оставаться. Этот дом построен в 1360 году и совсем обветшал.
Анна Мария совершенно растерялась. Квартира на Гетрейдегассе была для нее как старое платье, износившееся и уже, конечно, утратившее элегантность и красоту, но удобное и уютное. И к тому же ей будет недоставать Хагенауэров. С другой стороны, если новая квартира поможет удержать Леопольда и Вольфганга в Зальцбурге, то ради этого стоит переехать. Все же, собираясь, она затосковала. Слишком уж много воспоминаний на старой квартире связано с детьми.
В день переезда Хагенауэр, Шахтнер, Буллингер и Гайдн пришли помочь Моцартам. Леопольд нанял грузчиков, решив достойно обставить свой переезд, но кое-какие предметы посторонним не доверишь, тем более что носить пришлось с третьего этажа. Немного удивил его приход Михаэля Гайдна — они были совсем мало знакомы.
Но, как и следовало ожидать, грузчики под руководством Анны Марии таскали вещи, а Леопольд в сторонке разговаривал с друзьями.
— Что у вас все-таки произошло с эрцгерцогом? — неожиданно спросил Шахтнер.
— Каким эрцгерцогом? — Леопольд был само неведение.
— Эрцгерцогом Леопольдом. Говорят, вы добивались у него места?
— Меня же свалил ревматизм. Пролежал пластом несколько недель.
— Боюсь, наш новый архиепископ этому не поверил, — с сомнением сказал Шахтнер.
— Значит, ему известно? — Леопольд прикусил язык. Так можно и проболтаться.
— Никто точно не знает; он не посвящает нас в свои дела, но Колоредо — не Шраттенбах, он вам не простит таких отлучек. Вам известно, почему эрцгерцог Леопольд отказался вас принять?
— Мне известно лишь одно: вся Италия восхищалась Вольфгангом.
— Ну, а все-таки, — спросил Буллингер, — много ли дали вам эти поездки?
Разве объяснишь, думал Леопольд. Если священник и сейчас ничего не понимает, дальнейшие объяснения бесполезны.
— Вы не испытываете горечи? — спросил Буллингер.
— Почему я должен ее испытывать?
— Вы вложили в Вольфганга столько труда.
— Он благодатная натура. Если его талант лелеять, он даст пышные всходы.
— Ну, а ваша собственная карьера? Вы бросили сочинять, не даете концертов.
— Я учу.
— По-настоящему вы учите одного лишь Вольфганга. Остальным же ученикам уделяете очень мало времени.
— Одного лишь Вольфганга! Неужели вы не понимаете, что он стоит наравне с лучшими композиторами?
Буллингер всем своим видом выражал сомнение. Михаэль Гайдн сказал так тихо, что с трудом можно было разобрать его слова:
— Мальчик сделал огромные успехи. Ре-мажорная симфония, которую исполняли на последнем концерте для его светлости, написана не менее мастерски, чем любое итальянское произведение. И притом с такой уверенностью, словно у Вольфганга не возникало никаких проблем. Просто удивительно. У него, видимо, абсолютный слух.
— А как вы думаете, у нашего нового архиепископа он тоже абсолютный? — сухо спросил Шахтнер.
— Позволю себе напомнить, это качество для него не обязательно, — сказал Буллингер.
— Что, однако, не мешает ему критиковать, — возразил Шахтнер.
Все рассмеялись, и Леопольд объявил:
— Наша новая квартира вам всем должна понравиться.
— Это признак того, что вы решили наконец осесть? — заметил Буллингер.
— Дорогой друг, я прослужил в придворной капелле уже целых тридцать лет.
— Но не подряд.
— В списках музыкантов я числился всегда.
— Все вещи уже вынесены, — сказала Анна Мария, — пора двигаться, а Вольфганга нигде нет. Наннерль и Тереза тут, а вот сын куда-то запропастился. — Леопольд встревожился, и Анна Мария подумала: ведь Вольфгангу уже семнадцать, а отец носится с ним как нянька.
Пытаясь небрежным тоном замаскировать беспокойство, Леопольд сказал:
— Наверное, что-нибудь забыл. Вы же знаете, какой он рассеянный.
Наконец молчаливый, как всегда, Хагенауэр нашел Вольфганга: тот сидел на каменной скамеечке с Бимперлем на руках — щенком фокстерьером, недавно купленным для него Анной Марией.
— Вольфганг сегодня что-то задумчивый, даже мрачный, — заметил Шахтнер.
— Ему не хочется уезжать отсюда, — сказала Наннерль.
— Нет, хочется, — отрезал Папа.
— Он признался мне, что будет скучать по этому дому.
— Мы все будем скучать, зато там больше простора для работы и для развлечений.
— Ему все равно, где сочинять. Он сочиняет даже в уборной, — заметила Наннерль, считая, что среди друзей можно не церемониться.
— Он все еще ребенок, этого не следует забывать, — сказал Буллингер.
— При том, что он столько сочинил! — изумился Леопольд.
— Он теперь больше похож на вас, Леопольд, чем на Анну Марию, — сказал Шахтнер. — Лицо округлилось, волосы потемнели, стали почти каштановыми, а глаза немного навыкате.
— После болезни, — пояснила Анна Мария, — хорошо, хоть оспинок не осталось.
Вольфганг погрустнел. Папа сказал: переезд на новую квартиру — большая радость, а ему жаль покидать Гетрей-дегассе. Он вышел на Лохельплац и сел на свою любимую скамейку, чтобы все хорошенько обдумать. Скамеечку из унтерсбергского мрамора, стоявшую в стенной нише как раз напротив их дома, в этот час заливало солнце, и на ней так приятно сидеть и размышлять. Удивительно, думал он, лишь потеряв вещи, начинаешь их ценить. Привычные, обыденные предметы обрели вдруг для него особую значимость. Они хранили счастливые воспоминания, оживляли, казалось, весь дом. Он невольно поежился, вспомнив, как порой в зимнюю ночь никто не мог набраться мужества, чтобы встать с кровати и, дрожа от холода, разжечь потухшие печи — на это уходило иногда не меньше часа. А Маме будет так недоставать рынка позади их дома, где она делала покупки и болтала с соседками. Мама говорит, они прожили в этом доме двадцать пять лет, поселились здесь сразу после женитьбы и никогда отсюда не выезжали. Не удивительно, что Мама плакала в тот вечер, узнав о переезде. Вольфгангу захотелось написать об этом песню, но он тут же упрекнул себя в излишней чувствительности, и ему стало неловко, а он никогда не сочинял, если чувствовал себя неловко. И еще, он очень любил маленький фонтанчик в стене при входе в кухню. Сама кухня была уродливым средневековым помещением с открытым очагом, Вольфганг избегал заходить в нее, к тому же кухня не место для мужчин, но вот фонтанчик ему нравился. Он и сейчас стоял перед глазами: водопроводная труба в виде фантастической фигуры — лицо, высоченное с необычайным мастерством, рот совершенной формы, из которого лилась вода, а под ним чаша, украшенная тонкой резьбой. Скульптор не оставил имени на этом прекрасном произведении искусства. На нем стояла лишь дата — 1657 год.
Рядом с ним очутился вдруг Папа.
— Пора идти, — сказал он.
В глазах у Хагенауэра блестели слезы, и, чтобы скрыть свои чувства, Леопольд пошутил:
— Не в Италию ведь мы едем... Совсем рядом. Не больше мили пути. Сначала по Гетрейдегассе, потом у ратуши повернуть налево, перейти через реку...
— Я знаю дорогу, — остановил его Хагенауэр. Леопольд дал знак отправляться в путь. Каждый нес то, что ему было особенно дорого. Вольфганг прижимал к себе щенка и клетку с канарейкой. Наннерль гордо держала тетрадь со своими первыми сочинениями и золотую табакерку, подаренную Людовиком XV. Анна Мария несла первую скрипку Вольфганга и шкатулку с прядями его светлых младенческих волос. Тереза взяла колыбельку, в которой она укачивала Наннерль и Вольфганга. Папа никому не доверил диплом Болонской филармонической академии, папский патент, посвящавший его сына в рыцари Золотой шпоры, и первые детские сочинения Вольфганга.
Друзьям не досталось ничего; похоже, подумал Вольфганг, что Папа им не слитком доверяет или, может, не хочет ни перед кем обязываться. Но все пошли проводить их до нового дома.
Квартира всем понравилась. Папа хвастался:
— После полудня тут все время солнце, да и Ганнибальплац, как вы знаете, куда больше Лохельплац. Дом угловой, на площадь выходят одиннадцать окон. И заметь, Анна Мария, этот двор наш собственный, тут и сад есть для тебя.
— Неужели! — радостно воскликнула она и моргнула, смахивая слезы.
— По ту сторону Ганнибальплац — театр, его видно отсюда, — сказал он вдруг, заметив отрешенный вид сына.
— Это очень хорошо, Папа!
Во всяком случае, удобно, подумал Вольфганг. Но радостно оживился, только увидев концертный зал. Папа не преувеличивал: зал оказался и вправду таким же длинным, как Рыцарский зал, да имел и другие достоинства. Высокий потолок был украшен затейливой позолоченной лепкой, пять окон выходили на Ганнибальплац и два — во двор, а сияющий паркет ничем но уступал паркету во дворце. Теперь он понял, отчего Папа чувствовал себя победителем.
Папа показывал всем остальные комнаты, и Вольфганг заметил, что, сознательно или бессознательно, Папа подражает архиепископу. Друзья поздравляли Папу, но Вольфганг не разделял их уверенности в том, что жизнь в этом доме принесет им счастье.
