По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д. Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 4. Годы мужания. 25
Несколько недель спустя Вольфганг стоял у окна своей комнаты и смотрел на Гетрейдегассе, жадно вглядываясь в то, на что раньше не обращал внимания.
После неудобств, испытанных в поездке, он наслаждался домашним уютом. Он радовался и своей кровати, и знакомым предметам обстановки, и старым друзьям, особенно девочкам, которые, как и он, взрослели с каждым днем. Ему только что исполнилось тринадцать, и он чувствовал себя совсем взрослым. И в довершение ко всему стоял чудесный зимний день.
Небо, сиявшее голубизной, не угрожало снегопадом, и, хотя было холодно, ледяной ветер, обычно дующий с окрестных гор, на этот раз стих. Белые пушистые облачка, плывшие над Лохельплац, напоминали нежные воздушные мелодии. Интересно, на каких инструментах можно было бы их исполнить? Он приметил одно, размером с носовой платок, затем второе, напоминающее шпиль францисканской церкви в «Городе суверена», и еще одно, формой походившее на маленькую скрипку, на которой он когда-то играл.
Видения превращались в звуки. Ему слышались призывные голоса. Музыка переполняла его. Большинство людей совсем не разбираются в окружающих их звуках, просто не г замечают их, а ведь главное — это уметь слышать. Музыка витает повсюду. Хотя нет, слышать звуки — это еще не все. Бот, например, он сам: сначала прислушивается, а затем внутри у него рождается мелодия. Как будто настоящий творец живет где-то в нем и, чтобы он начал творить, нужно лишь вызвать его к жизни.
Взрослые толковали о каком-то «вдохновении», озарявшем его, подобно вспышкам молнии, но они ошибались, вдохновение всегда с ним, только необходимо пробуждать его и направлять, не полагаясь на случай или удачу. И потом, создать мелодию — это еще не самое главное.
Иногда этих мелодий рождалось столько, что Вольфганг терялся перед их наплывом. Приходилось выбирать. Выбирать лучшую. Ну, а выбор, что там ни говори, дело вкуса. Как бы ему хотелось самому решать, какую вещь сочинять следующей, хотя в Вене он и сказал Папе, что всецело полагается на него. Но ведь скажи он другое, Папа обидится, а обидеть Папу он просто не смеет.
Он увидел Папу, который шел по Гетрейдегассе со стороны дворца. Папа шел энергичной, упругой походкой и, честное слово, вполне заслуживал того, чтобы написать для него марш. Папа ходил во дворец по приглашению архиепископа, и по его спешной походке Вольфганг догадался: у Папы какие-то важные новости.
Но не успел Папа и рта раскрыть, как Мама спросила:
— Ну как, будешь ты опять получать жалованье?
— Его светлость приглашал меня вовсе не за этим. Он очень благосклонно говорил о мессе, которую Вольфганг сочинил для отца Паргамера. Сказал, что получил о ней хороший отзыв от венского архиепископа.
— И что же его светлость теперь хочет? — спросил Вольфганг.
— Чтобы ты сочинил еще одну мессу! — с гордостью воскликнул Папа. — Для Университетской церкви.
— А как же все-таки с жалованьем, Леопольд? — настаивала Анна Мария.
— О жалованье я не говорил. Видимо, тут просто какая-то ошибка. Никогда еще его светлость не был ко мне так добр. Венский архиепископ, сказал он, с большой похвалой отозвался о благочестивой музыке, что создается в Зальцбурге. Если ему понравится новая месса, архиепископ, наверное, поставит и «Мнимую простушку», а может, даже разрешит нам поехать в Италию.
— Мы и дома-то совсем не побыли, а ты снова говоришь о поездке.
— Глупо отказываться, если его светлость предложит мне отпуск.
— Он тебе не заплатил за три недели работы, а ты твердишь о его доброте. Неужели ты надеешься, что он еще заплатит?
— Я уже приготовил прошение.
— Вроде того, которое подавал императору?
— Анна Мария, какая муха тебя укусила?
— Я устала от путешествий и от болезней.
— Но Вольфганг никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы не путешествовал и не встречался с величайшими музыкантами мира. Такими, каких он повстречает в Италии.
— А мне бы хотелось пожить дома, Папа, — сказала Наннерль.
— Я и не настаиваю, чтобы ты ехала. — Папа повернулся к Вольфгангу и спросил:
— Ну, а ты как?
Вольфганг колебался. Он далеко не был уверен, так ли ему хочется пускаться в новое путешествие, но нельзя огорчать Папу.
— Решайте сами, Папа, — сказал он.
Папа, прилетевший домой как на крыльях, почувствовал себя обиженным. После стольких незаслуженных унижений он наконец-то почтя убедил Шраттенбаха в гениальности своего сына, но никто в семье, казалось, не оценил его победы, разве только Вольфганг, да и тут Леопольд сильно сомневался.
Анна Мария осмелела и стала высказывать совсем необычные для нее мысли.
— Не думаешь ли ты, Леопольд, что, прежде чем ехать куда-то, Вольфгангу следовало бы походить в школу и заняться латынью, греческим и математикой?
— Латыни я его обучал сам, а в математике он силен и не нуждается ни в каких учителях. Ну, а что касается музыки, то только в Вене он написал три симфонии, несколько маршей, сонат для клавесина и скрипки, менуэтов и итальянских арий — это не считая опер и мессы. С тех пор как я начал его учить, он сочинил более пятидесяти вещей.
— Это что, много? — спросил Вольфганг.
— Много! И я верю, что его светлость поможет нам. Вот увидите.
Архиепископ сам служил мессу, музыку для которой написал Вольфганг, и мальчик больше не жалел, что послушался Папу. В качестве награды Шраттенбах велел соорудить во дворце оперную сцену, и в день его именин при участии певчих дворцовой капеллы была поставлена «Мнимая простушка».
Вольфганг остался недоволен пением. Зальцбургские певцы не шли ни в какое сравнение с венскими, но Папа сиял, и Вольфганг постарался скрыть свои чувства. По окончании оперы его светлость громко аплодировал. Только Вольфганг не мог понять, радуется ли архиепископ, что опера кончилась, или она ему действительно понравилась.
— Он понемногу начинает разбираться, — объяснил Папа. Папа сиял: ему заплатили наконец жалованье, хотя и пришлось подавать прошение его светлости.
А Вольфганг радовался, что следующим заказом были два дивертисмента. Главные партии в них он предназначил для скрипок, а исполнены они были в университете па торжественном акте по случаю выпуска философов и медиков, состоявшемся в троицын день.
Но больше всего ему нравилась месса, которую он сочинил и которой сам дирижировал в церкви св. Петра по случаю посвящения в сан священника Каэтана «Доминикуса» Хагенауэра, сына их домохозяина. До того как Каэтан стал готовиться к посвящению в сан, он был любимым другом Вольфганга.
Каэтан был на десять лет его старше, но они вместе стреляли из духового ружья, а когда Вольфганг играл, Каэтан раздувал мехи органа. Но теперь его друг стал «отцом Доминикусом» и свою первую мессу служил под музыку Вольфганга. Старший Хагенауэр чрезвычайно гордился этим обстоятельством и назвал мессу — «Мессой Доминикус».
— Вольфганг, это необычайно проникновенная музыка, в ней столько любви, — сказал он и благословил Вольфганга.
Вольфганг покраснел. Он вложил в мессу всю душу. Ему хотелось выразить в мессе глубину своего уважения к этому скромному человеку.
В тот год он написал еще несколько менуэтов и маршей, а также новую симфонию — для практики, как сказал Папа, — но с сочинением опер ничто в сравнение не шло. Поэтому, когда Папа объявил, что они едут в Италию, на родину оперы, Вольфганг обрадовался, но одновременно и опечалился при мысли, что ему придется расстаться с Барбарой фон Мельк и Терезой Баризани.
Никакие сомнения не мучили Леопольда. Он даже считал, что отъезд слишком долго откладывается. Однажды вечером, почти через год после их возвращения в Зальцбург, он объявил:
— Его светлость не только предоставил мне отпуск, но и оплатит нашу поездку.
— Ты хочешь сказать, Леопольд, что Шраттенбах даст тебе денег на поездку в Италию?
— Уже дал. Сто двадцать дукатов. — И он показал их Анне Марии.
— Вот уж никогда бы не подумала, что его светлость способен на такое.
— Я же говорил, что сумею добиться его расположения. Ему уже правится духовная музыка Вольфганга. Стоит только Вольфгангу научиться писать свои мессы с истинно итальянской торжественностью — и из него получится настоящий маэстро, — это собственные слова архиепископа.
Анна Мария понимала, Леопольд добился многого и за него можно порадоваться, она поздравила его и поцеловала. Но все-таки не могла преодолеть беспокойства.
А у него была припасена еще одна новость, совсем уж неожиданная.
— Поедем только мы с Вольфгангом. — Леопольд объявил это самым решительным тоном, желая избежать спора, который легко мог закончиться его поражением.
При мысли о разлуке на глазах у Анны Марии показались слезы.
— Но ты же сама не хотела ехать. А его светлость дает нам денег только на двоих — ведь только мы находимся у него на службе.
— На службе? — удивилась Анна Мария.
— Да. Теперь Вольфганга можно называть «господин концертмейстер».
Вольфганг, подавленный вестью о предстоящей разлуке с Мамой и Наннерль, с недоверием спросил:
— Меня сделали придворным музыкантом?
— Что в этом удивительного? Ты вполне подготовлен. Это-то Вольфганг знал, но ведь есть, наверное, и другие основания.
— Вы шутите, Папа.
— Его светлость назначил тебя третьим концертмейстером.
— Без оплаты, конечно, — заметила мама, у которой неожиданная новость высушила слезы.
— Пока Вольфганг находится в отсутствии. А как только вернется из Италии и начнет исполнять обязанности концертмейстера, ему сразу начнут платить.
— Сколько? — поинтересовался Вольфганг.
— Мне не сказали, но обычное жалованье равно ста пятидесяти гульденам. Его светлость хочет привязать тебя к Зальцбургу.
— Но, Папа, ведь вы говорили, что одна из причин, почему мы едем в Италию, — это поискать новые возможности. Вы не раз так говорили.
— Только дома. Но никак ни его светлости.
— Да он и без того знает, — сказала Мама. — Но уверен, что ты все равно вернешься, как было прежде.
— В этом и ты можешь быть уверена, Анна Мария, — ласково сказал Леопольд.
Расставание было печальным. Хорошо еще, что Папа запретил Маме и Наннерль провожать их до кареты — побоялся не устоять перед потоком слез и остаться дома. Папа сказал Вольфгангу, что нужно держаться — ведь он мужчина.
Тоска по Маме охватила Вольфганга, уже когда они шли к поджидавшему их дилижансу. Мама стояла у окна гостиной. А Наннерль, казалось, относилась совсем равнодушно к предстоящему расставанию, довольная тем, что сама остается: ее нигде не было видно. И вдруг Вольфганг увидел сестру — она отчаянно махала ему из бокового окна. Почему же она стоит у бокового окна? И он понял: ей хотелось быть поближе к ним. За последние годы волосы у Наннерль потемнели, и она стала очень похожа на Маму — Наннерль, его любимая сестра.
На дворе стояла промозглая декабрьская погода, но Мама высунулась из окна и крикнула:
— Пошлите мне воздушный поцелуй! Папа послал ей поцелуй и крикнул в ответ:
— Я шлю тебе не один, а тысячу поцелуев. — Вид у него был тоже печальный.
А Вольфганг, пренебрегая приказом Папы, бросился обратно вверх по лестнице и крепко поцеловал сначала Анну Марию, потом Наннерль, нетерпеливо ждавшую своей очереди, и сказал Маме:
— Я не мог послать вам поцелуй, я хотел доставить его сам.
