По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
«Моцарт». Евгений Медников (продожение)
Словно знают все, что к Гайдну или Сальери еще можно будет прийти и лет через пять, десять, а Моцарт уже через три года будет лежать в братской могиле венского кладбища. Хотя нет, откуда им знать? Чувствуют, что ли?
Вот жеманный молодой человек шлепает по клавишам своими толстыми пальцами, извлекая из клавесина какие-то резиновые аккорды. Моцарт морщится: черт, резина еще, кажется, не изобретена, какие аккорды — гуттаперчевые, что ли?
Жеманный молодой человек кончает играть. Моцарт сухо хвалит его. Теперь этикет Служителя Искусства требует отойти от клавесина или еще лучше выйти в другую комнату. И там, обратившись к кому угодно, сказать: «Вы только что слушали этого Старвассера (Крайнера, Вальтера, Краверо, Рейнольди, черт бы их всех побрал)? Этот молодой человек далеко пойдет, у него есть недюжинный талант!» Кто угодно, надув щеки от важности своей миссии, тут же распространит мнение Моцарта по залам, и, конечно, оно долетит до этого старвассера, крайнера, вальтера.
Вот и сейчас, подойдя к первому попавшемуся в другой комнате (а попадается князь Голицын), Моцарт говорит: «Вы вот только что слушали этого... (Господи, как же его? — Моцарт всегда забывал имена) этого... молодого человека, который только что играл?» Голицын подтверждает, и Моцарту хочется сказать: «Именно из него-то ничего путного не выйдет», но он уже видит мамашу (или тетушку?), из-за плеча которой выглядывает незадачливый кандидат в Служители Гармонии.
«У него... м-м-м... таланту совсем... хм... не... немало...» — мучается Моцарт, становясь противен сам себе, — «Его надо кх-х... послать... непременно послать э-э-э... на... на учебу в Париж (Боже!)... Там он найдет себе славное поприще (тьфу!)... Будет иметь немалый успех...»
Тетушка-мамаша и ее старвассер-крайнер-вальтер будто читают по губам, расцветая с каждым словом Моцарта. Ну уж этого-то Моцарт вынести не может! Наклонившись к уху Голицына, он добавляет: «Да... будет иметь успех у парижских блядей! Главное, до инструмента его не допускать...»
Мамашу-тетушку вместе с ее отпрыском бросает в краску — интересно, как же они все-таки слышат шепот Моцарта с пятнадцати-то метров? Или сколько это будет в футах... Или вообще, чем тут меряют длину, у нас в Вене, в восемнадцатом веке? Неважно, главное хоть от этого музыку избавили.
Теперь надо скорее спасаться от укоризненного взгляда разочарованного Соискателя Гармонии. И Моцарт почти бежит в самую дальнюю парадную залу дома барона ван Свитена. Но слух о мнении Моцарта каким-то образом достиг этого дальнего угла еще быстрее самого Моцарта (как? Голицын не успел бы рассказать о том и одному человеку...). И хозяин дома уже встречает Моцарта таким суждением: «Ты прав, мой друг... Мы, Собратья По Ремеслу Служения Музам просто обязаны быть, если нужно, жестокими и говорить бездарностям всю правду, отсекая подобно хирургу...»
