По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Борис Кушнер. В защиту Антонио Сальери
Часть 6: Заключение: моральные проблемы творчества. (продолжение)
Вот что пишет Браунберенс о фильме Формана в своей книге «Моцарт в Вене» (с.409):
«...Фильм Милоша Формана — ещё больший обман, в особенности в его притязании, что он снят „на месте событий“. Каждый, кто видел этот фильм, должен, однако, может быть и неохотно, признать, что ни единое слово, сцена или место действия, не говоря уже о поведении и обличии героев фильма, абсолютно ничего общего с исторической реальностью не имеют».
Трудно не согласиться с этим авторитетным мнением. Отметим, что мелодраматическая трактовка жизни и смерти Моцарта до сих пор не потеряла своей волнующей притягательности. В недавней новелле «Моцарт» Эдвард Радзинский тревожит тень барона ван Свитена. Якобы последний из чистой любви к музыке старался (и небезуспешно) сделать жизнь Моцарта несчастной. Ибо именно в несчастье Гений посещал композитора. Разумеется, результатом этих усилий была не только великая музыка, но и безвременная смерть её творца. Сочинение это также совершенно антиисторично (в кн.: Эдвард Радзинский. Загадки Истории. — Вагриус, М., 1997).
10. Осенью 1998 года я прочёл в Питтсбургском университете лекцию по проблемам, которые обсуждаются в этой статье. Пушкин был мало знаком моим коллегам. Фильм Формана смотрели все. В последовавшей дискуссии живо обсуждались проблемы представления исторических персонажей в литературе, а также сравнительная мера ответственности Пушкина и Шеффера-Формана.
Разумеется, представление реальных исторических персонажей в искусстве — дело крайне непростое. Иногда историческое знание неполно, почти всегда его интерпретация неоднозначна, иногда художественная правда диктует отклонения от правды исторической. Можно, например, спорить, насколько Наполеон Льва Толстого похож на Наполеона реального. Вдобавок не так уж и ясно, что такое «реальный Наполеон». Иногда на подобный вопрос трудно ответить даже в отношении близкого человека. Видимо, «реальный Наполеон» — это некоторая сумма представлений, твёрдо установленных фактов, суммарный образ, возникающий из чтения серьёзных исторических работ, при всём разнообразии последних. Я не готов и пытаться формулировать здесь суждения сколько-нибудь окончательного характера. Возможно, дело ещё и в том, насколько далёк от нас исторический персонаж. Например, Цезарь совсем смутно просматривается сквозь завесу времени, он, скорее, уже абстрактный символ. Мне часто говорили в духе Анненкова, что Сальери у Пушкина (а также у Шеффера-Формана) — лишь символ зависти. Я предлагал среди прочего своим оппонентам вообразить, что Сальери — их прадедушка (что технически не является невозможным). Легко ли им будет видеть повсеместное употребление такого «символа»? Против Пушкина говорит то, что он оклеветал своего современника, в сущности, прямо над свежей его могилой. И всё-таки мне гораздо легче с ним, чем со жрецами современного индустриального искусства. У Пушкина я ощущаю здесь своего рода моцартовскую невинность. Он почти ничего не знал из действительной истории Моцарта и Сальери. Им овладел неудержимый художественный порыв, в результате которого появилось трагическое и великолепное произведение искусства. Несколькими мастерскими штрихами Пушкин создал Притчу — недаром многие строки его «Моцарта и Сальери» стали афоризмами русского языка. Попробуйте вспомнить что-нибудь подобное из бесконечных построений Шеффера-Формана, с их бьющей через край рубенсовской плотью.
