По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Дэвид Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 9. «Музыканты». 74
Спустя сутки после этого одного из счастливейших моментов в жизни Леопольда в Бургтеатре в присутствии императора он слушал еще один новый фортепьянный концерт Вольфганга в его собственном исполнении. И диву давался, насколько этот концерт отличался от предыдущего. Вольфганг написал его в фа мажоре, и концерт был столь же лиричен и певуч, сколь ре минорный – драматичен и сумрачен. Музыка была так прекрасна, что Леопольд заплакал. Но тут же взял себя в руки. Уж больно он стал чувствителен с тех пор, как приехал в Вену: слезы то и дело навертывались на глаза, а ведь он так всегда гордился своей выдержкой и скептицизмом. Из головы не выходили слова Гайдна. Как это благородно с его стороны! Страшно даже подумать, что, останься он в Зальцбурге, ему бы никогда не услышать этих слов.
Музыка вернула его к действительности. Вольфганг захочет знать его мнение, и нельзя пропустить ни единой ноты. Ему отвели место в удобной ложе, откуда было хорошо слышно. Со вступительных пассажей музыка удивительно певуча. Концерт написан превосходно. Это уже больше похоже на те вещи Вольфганга, к которым Леопольд привык. Сын следовал его наставлениям писать музыку, которая должна нравиться, которая льется гладко, как масло. Какие чудесные созвучия! Построение безупречно. Ни единого звука, ни одного пассажа, которые хотелось бы изменить, да и темп везде выдержан безупречно. Но нельзя впадать в сентиментальность, нельзя хвалить Вольфганга, а то он почиет на лаврах, а ему еще столько предстоит создать. Леопольд поймал себя на том, что раскачивается в такт музыке.
Гром аплодисментов потряс степы Бургтеатра; император снял шляпу, помахал ею и крикнул:
– Браво, Моцарт! – Теперь восторженным овациям, казалось, не будет конца.
После отъезда императора Вольфганг стоял возле театра, окруженный толпой поздравляющих, но его заботило только одно: мнение Папы.
– Что тут думать? Ты же видел, какое доставил удовольствие публике. – Леопольд перевел разговор на другую тему: – Сколько концертов ты написал за последний год?
Вольфганг сосчитал: – Один ми-бемоль мажор, один си-бемоль мажор, ре мажор, соль мажор, потом снова си-бемоль мажор и фа мажор, что вы слышали сегодня. И один ре минор, который я играл в день вашего приезда.
– Семь? За один год? – Леопольд ушам своим не верил.
– Я же говорил вам, Вена – страна клавира. И, приехав сюда, я написал еще три концерта. Таким образом, у меня уже есть десять фортепьянных концертов. Но, Папа, вы еще не, сказали, которому из них отдаете предпочтение?
– Что я могу ответить? Разве можно тут что-то предпочитать?
– Вам они не нравятся?
– Императору нравятся, – уклончиво проговорил Леопольд, стараясь скрыть обуревавшие его чувства. – Этого достаточно. И тебе не следует здесь долго стоять. – На улице шел сильный снег и завывал ветер. Вольфганг играл с увлечением и сильно вспотел, камзол его стал влажным, а он сгоряча забыл накинуть пальто. – В такую стужу ничего не стоит схватить тяжелую простуду. Где твое пальто?
– По приказу императора ни один слуга не смеет входить в Бургтеатр с парадного хода. Человек, которому я оставил пальто, вынужден был ждать меня снаружи. Наверное, ему надоело и он ушел домой.
– С твоим пальто? – Папу до глубины души возмутила такая беспечность.
Вольфганг передернул плечами – мысли его были заняты куда более важными вопросами.
– Вот, возьмите мое, – сказал подошедший к ним Ветцлар. Но Вольфганг отказался от такой жертвы, и тогда Ветцлар предложил подвезти его в своей карете, не дожидаясь моцартовской, которая, очевидно, задержалась из-за снегопада. По дороге Ветцлар сказал Леопольду:
– Надеюсь, вам удастся уговорить сына сделать передышку и подумать немного о здоровье. Вольфганг скрывает, но он болел ревматизмом, часто страдает от простуд и от колик в желудке.
Погода все ухудшалась, такого снежного бурана Леопольд и припомнить не мог.
– Вольфганг давно уже не слушается меня, – печально сказал он.
– Неправда, Папа. Но сейчас я вовсе не замерз и чувствую себя прекрасно. Вам поправился концерт? На мой взгляд, император отнесся очень благосклонно.
– Мне кажется, он в восторге от твоей игры.
– В том-то и беда. Он видит во мне прежде всего пианиста. А если ему и нравится моя музыка, то лишь инструментальная. Несмотря на успех «Похищения» в Германии и других странах, Иосиф не считает меня оперным композитором.
Спустя несколько дней госпожа Вебер пригласила Вольфганга, Констанцу и Леопольда к себе, на обед. Леопольд узнал об этом случайно, подслушав разговор сына с невесткой – они спорили, стоит ли принять приглашение. Разговор происходил в кухне; они думали, что Леопольд у себя в спальне, а он, продрогнув под одеялом, направился в кухню за дровами.
– По-моему, – говорила Констанца, – нам не стоит принимать матушкино приглашение. Твой отец всегда недолюбливал мою семью, и отношение его вряд ли изменилось.
– Пусть сам и решает, – ответил Вольфганг, – в конце концов, твоя мать ведь не съест его.
– Но она любительница плести интриги.
– Как порой и мой отец. – Вольфганг заранее предвкушал удовольствие от этой встречи.
Леопольда так и подмывало вмешаться – ведь если он и интриговал когда, то только на благо сына, и разве слова Гайдна не лучшее тому доказательство? Однако он вовремя сдержался и сделал вид, будто ничего не слышал. И когда Вольфганг сказал ему о приглашении, Леопольд проговорил:
– Мне что-то не хочется. Могу ли я пользоваться ее гостеприимством после всех неприятностей, которые она тебе доставила?
Вольфганг рассмеялся:
– Но все ведь обернулось к лучшему, за что же мне ее ненавидеть?
Леопольд промолчал. Несмотря на всю внимательность к нему Констанцы, его одолевали сомнения, достаточно ли она благоразумна и бережлива, как требуется быть жене Вольфганга, и отношения с невесткой оставались у Леопольда вежливыми, но сдержанными.
– Папа, уж если я не таю обиды, вам и подавно не стоит.
– Госпожа Вебер знает, никто не осуждал ее так, как я.
– И будет польщена, если вы примете приглашение.
– Ты правда так думаешь?
– Это покажет, что вы одобряете наш брак.
Может быть, сын испытывает его? Леопольд замялся, но, встретив умоляющий взгляд Вольфганга, уступил.
– Делай как хочешь, Вольфганг. Я не против. Констанца оделась по-модному и настояла непременно нанять экипаж, хотя до Петерплац легко было дойти пешком.
Немало времени ушло у Леопольда на сборы, но тянуть до бесконечности было неудобно. Подымаясь по лестнице в квартиру Веберов, он сильно нервничал. Только бы накопившееся за долгие годы раздражение не вылилось наружу и но испортило его мирных отношений с сыном. Он шел, стиснутый с обеих сторон Вольфгангом и Констанцей с Карлом Томасом на руках. Ему очень любопытно было посмотреть, какие они – госпожа Вебер и Алоизия Ланге.
Квартира носила следы спешной уборки. Софи Вебер первая встретила гостей. Миловидная, подумал Леопольд, но красивой не назовешь.
И тут Вольфганг представил его хозяйке; она вплыла, как знатная дама, с гордо поднятой головой, украшенной огромной, словно башня, прической. По рассказам сына, в былые времена госпожа Вебер была поразительно хороша собой, но теперь талия ее отяжелела и расплылась, а толстый слой косметики придавал морщинистому лицу кирпичный оттенок.
– Как мило, что вы пришли, господин Леопольд, – сказала она.
– Сожалею, если доставил вам этим беспокойство, – сухо отозвался он.
– Да что вы! Мы счастливы видеть вас. Вы наш почетный гость.
– Неужели? – Леопольд насмешливо поднял брови.
– Вам нравится Вена?
– Постольку, поскольку ей нравится мой сын, – нелюбезно ответил Леопольд.
Наступило неловкое молчание, а затем, словно не в силах сдержать поток слов, госпожа Вебер изрекла:
– Сын делает вам честь, он любимец высшего венского общества, да и самого императора.
Но Леопольда все подмывало наговорить хозяйке дерзостей, пусть не сует нос не в свое дело, и он резко отпарировал:
– Вы не всегда придерживались такого мнения.
– Напротив, всегда. Просто не хотела, чтобы наши дети натворили чего-нибудь, о чем потом бы пожалели. Положение создалось щекотливое.
– И вы постарались сделать его еще более щекотливым.
– Ну что вы говорите, господин Леопольд!
Он бы ей еще и не такого наговорил, да Вольфганг вовремя вмешался.
– Цецилия, Карл Томас пошел в Моцартов, но следующий, обещаю, будет похож на вас.
Отвлекшись, госпожа Вебер гордо произнесла:
– Веберы всегда славились привлекательной наружностью. И ребенок непременно будет красивый.
– А где Алоизия? – спросила Констанца.
– Твоя милая сестра придет после обеда, – с елейным видом ответила мать. – Она не хотела утруждать меня лишними хлопотами.
Констанца не поверила. Просто Алоизия верна себе – любит эффектные появления.
Обед неожиданно оказался роскошным. Софи подала на стол фазана, зажаренного госпожой Вебер, с гарниром из капусты и картофеля, глазированные фрукты, печенье и кофе. Все было щедро и вкусно приправлено, и Леопольд вынужден был признать, что госпожа Вебер прекрасная кулинарка.
Чета Ланге прибыла к тому времени, когда гости уже пили кофе, и Алоизия вошла в комнату с еще более величественным видом, чем мать. Позади плелся муж. Леопольд подивился – ну чем так пленился сын? Может, когда-то Алоизия и блистала красотой, но теперь, хотя ей не было еще тридцати, от красоты не осталось и следа. Выражение лица жесткое, ее еще можно назвать интересной женщиной, но обаяния она лишена. Наружность явно служила ей средством для достижения определенных целей: ее профиль, довольно эффектный, даже красивый, порой казался хищным, в эти минуты она делалась похожей на ястреба, готового кинуться на любую добычу.
Иозеф Ланге Леопольду поправился. У актера были, тонкие черты лица, великолепная фигура и звучный голос. И он не снисходил до светской болтовни.
Женщины принялись обсуждать новое платье Алоизии, и Констанца встречала в штыки любое замечание сестры, а Вольфганг сидел задумчивый и совершенно равнодушный к Алоизии, и тут Иозеф Ланге заметил:
– Господин Леопольд, квартеты вашего сына поразительны. Он пользуется традиционными формами, это говорит о том, что он получил великолепную подготовку, но гармонии его не имеют себе равных.
Похвала Ланге в одинаковой степени относилась и к отцу и к сыну. Во время разговора актер сделал набросок головы Леопольда, сумев удивительно передать сходство.
А Вольфганг все сидел, погруженный в свои думы, и словно не слышал слов Ланге, пока Алоизия наконец не изъявила желание спеть какую-нибудь из его арий. Тут он оживился и, усевшись за фортепьяно, весь отдался музыке.
Все смолкли. Леопольд решил судить строго. Только теперь он наконец-то уразумел, чем Алоизия в свое время пленила сына. Голос у Алоизии оказался необычайно приятного тембра, и пользовалась она им с большим вкусом и тактом. Но порой пение ее делалось слишком уж старательным и бездушным, отметил Леопольд.
Алоизия посмотрела на аккомпанировавшего ей Вольфганга, но встретила его бесстрастный взгляд, казалось, перед ним был не живой человек, а какой-то вокальный инструмент.
Какие бы чувства Вольфганг не питал к этой женщине в прошлом, решил Леопольд, теперь от них не осталось и следа. Он похлопал певице и сказал:
– Госпожа Ланге, я понял причину вашего успеха. Голос у вас великолепный, и владеете вы им прекрасно.
– Мне льстит ваше мнение, господин Леопольд, – ответила она с низким поклоном. – Я много наслышалась о вас с самого детства.
– С самого детства? – Пусть не воображает, что его так легко поймать на комплимент.
– Да, – ответила она с неожиданной искренностью. – Отец мой был музыкантом до корней волос, он обучал меня в надежде, что семья Веберов станет такой же музыкальной, как семья Моцартов. Его восхищал ваш метод обучения Вольфганга.
Леопольд в растерянности проговорил:
– Дети растут, думая, будто мир им что-то должен. А он им ничего не должен. Они получают лишь то, что сами дают.
– То же самое говорил и мой отец. Ему так хотелось прославить имя Веберов. Но среди певцов не бывает вундеркиндов.
– Вы очень любили своего отца? – задумчиво спросил Леопольд.
– Очень. Так же, как Вольфганг любит вас. Будь отец жив…
Госпожа Вебер вмешалась в разговор:
– Все, что я делала, господин Леопольд, я делала ради своих детей. Воспитать четырех дочерей одной в этом жестоком мире не так-то просто. Думаю, и вам порой приходилось совершать поступки, о которых потом не охотно вспоминали.
На какое-то мгновение Леопольд даже проникся симпатией к Цецилии Вебер, но тут же вспомнил, как она пыталась скомпрометировать сына, и понял: никогда не сможет ей этого простить, как бы ни старался. Он промолчал. Цецилия заговорила о музыке. Молчание, казалось, действовало ей на нервы, и она болтала, сама не зная о чем.
Видя, как нахмурился Папа, Вольфганг вдруг поднялся. Обед прошел лучше, чем он ожидал, Папа по крайней мере убедился: Веберы такие же люди, как все, а Цецилия способна заговорить до смерти кого угодно.
– Нам пора, – бесцеремонно перебил ее Вольфганг. – Вечером концерт, и всем надо отдохнуть.
– Господин Леопольд, мы надеемся вас снова повидать, – сказала госпожа Вебер. Алоизия поблагодарила Леопольда за внимание, с каким он слушал ее пение, но больше всех его пленила Софи: за весь вечер Софи не промолвила ни слова, зато ухаживала за гостями с приветливостью, какой не отличался больше никто в этом семействе.
Следующие недели летели в лихорадочном темпе, и Леопольд мечтал лишь об одном, чтобы все это поскорее кончилось. Постоянное возбуждение, кипучая деятельность утомляли его. Казалось, Вольфганг задался целью сокрушить отца своими успехами. Леопольд писал Наннерль:
«Твой брат выступает так много, что удивительно, как еще на ногах держится. Однако он твердит, что ому это по душе и, как бы он ни был занят, уверяет, будто всегда готов выступать, и сочинить лишний концерт ему ничего не стоит.
С тех пор как я сюда приехал, фортепьяно Вольфганга много раз перевозили в театр, в казино Мельгрубе и к бесконечным знатным любителям музыки.
Он стал очень популярен, в этом нет никакого сомнения, но надолго ли? На него огромный спрос как на пианиста, поменьше – как на композитора, и повсюду он желанный гость.
Мне кажется, не будь у него долгов, он мог бы теперь положить в банк две тысячи гульденов. Такую сумму он, несомненно, заработал: за один только концерт в Мельгрубе получил 559 гульденов, а домашние расходы, во всяком случае расходы на питание, довольно скромные.
Но ты знаешь, как легкомыслен бывает твой брат с деньгами, и я боюсь, что по крайней мере тысяча гульденов по небрежности разлетится у него по ветру. Но я молчу, пока со мной не советуются, потому что он не разрешает мне ни за что платить, и, коль скоро я не спрашиваю, сколько он на меня тратит, как же я могу проверять его? Но беспечное отношение к деньгам меня беспокоит, и, если в такое благоприятное время, как сейчас, он ничего не откладывает, я вовсе не уверен, долго ли продлится это благоденствие. Твой брат понимает мою тревогу и утешает, что, когда умрет Глюк, он получит место при дворе, и еще говорит, будто ведет точный учет прихода и расхода, но мне своих записей не показывает, и я сомневаюсь, покажет ли.
Я лично думаю, до тех пор пока он пользуется популярностью, трудностей у него не возникнет, но стоит только вкусам измениться, и он окажется в опасном положении. Но все это между нами. С божьей помощью, может, брат твой и останется навсегда любимцем Вены. Хотелось бы верить, что публика будет верна своему вкусу. Его новые концерты превосходны».
Вольфганг просил Папу пожить в Вене, сколько ему захочется, а еще лучше – остаться навсегда.
– Это очень благородно с твоей стороны, но я привык ни от кого не зависеть, – сказал Леопольд.
– Никто вас здесь стеснять не будет. Вы можете вести дом…
– У тебя огромная концертная программа, – перебил его Леопольд, – тебе приходится жить на широкую ногу. Я только помешаю.
– Вы могли бы давать мне советы, как прежде.
– И ты к ним будешь прислушиваться? Сомневаюсь. Да и по отношению к твоей жене несправедливо. Она подумает, что уже не хозяйка в своем доме, хоть, может, ничего и не скажет. И мне надо быть возле Наннерль, когда придет время ее ребенку появиться на свет.
А вот вступить в масонскую ложу Леопольд согласился, понимая, какое значение придает этому Вольфганг.
Вольфганг остался доволен – в ложе к его отцу проявили особое внимание: Леопольд был принят в степень ученика, а через несколько недель по просьбе Вольфганга состоялась церемония возведения его во вторую степень – подмастерья.
И хотя Леопольд не питал к масонству столь сильных чувств, как Вольфганг, ему, однако, было приятно, что сын стал обращаться с ним, как с ровней.
А затем пришло извещение от зальцбургского казначея – если Леопольд, получивший от Колоредо отпуск на шесть недель и самовольно продливший его до четырнадцати, не вернется немедленно, жалованья ему по распоряжению его светлости платить больше не будут.
Леопольд решил уезжать, и как можно скорее.
День отъезда прошел в хлопотах, и, когда Леопольд уселся наконец в экипаж, Констанца вздохнула с облегчением. Порой ей начинало казаться, что свекор от них вовсе не уедет. Для нее это было трудное время, но, слава богу, хоть обошлось без ссор – Леопольд не позволял себе никаких замечаний и даже проникся симпатией к Софи, которая к ним несколько раз заглядывала.
Все утро у Вольфганга ушло на сборы Папы. Присутствие Папы в доме создавало напряженную атмосферу и даже грозило испортить его отношения с Констанцей при самых благих намерениях обоих – в глубине души Вольфганг это хорошо понимал, – но ему не хотелось, чтобы Папа уезжал, он так нуждался в нем, так его любил. И почему всегда что-то должно стоять между ними? Со временем Папа с Констанцей поймут друг друга. Какое это будет счастье!
– Не уезжай, побудь с нами еще немного, – сказал Вольфганг.
– Мне самому не хочется, но я должен, – печально проговорил Леопольд. – Из нашей совместной жизни ничего хорошего не получится. Все равно я буду вам помехой, как бы мы ни притворялись друг перед другом.
Стук подъехавшей кареты прервал их разговор. Все слова уже сказаны, расставание затягивать не следует – так лучше для всех.
И когда Вольфганг вел отца вниз по лестнице, Леопольд, при всем желании сохранять хладнокровие, невольно сжал руку сына. Он думал о своих годах, о том, что жить уже осталось немного, и к сердцу подступал страх – а вдруг он больше никогда не увидит сына?
Такое же предчувствие охватило и Вольфганга; спускаясь по лестнице, Папа дрожал как в лихорадке. Рука Папы была холодна как лед, как сама смерть.
Констанца осталась наверху – пусть Вольфганг последние минуты побудет с отцом наедине, но он крикнул ей снизу:
– Станци, разве ты не попрощаешься с Папой?
В тоне Вольфганга была настойчивость, не допускающая возражений, и она поспешила вниз. Констанца стояла в растерянности, не зная, что бы такое сказать на прощание.
Леопольд взял Констанцу за руку – но как трудно проявлять чувства, которых не испытываешь, и он спросил, лишь бы что-то спросить:
– Чуть не забыл, почему вы забросили уроки пения? Голос у вас такой приятный.
– Времени нет. Карл Томас и Вольфганг требуют столько к себе внимания.
– У вас же есть служанка.
– Хлопот хватает всем. За Вольфгангом нужен глаз да глаз – он такой неаккуратный, и последнее время мы принимаем много гостей. День занят с утра до вечера.
Нет, наверное, истинная причина не в том, подумал Леопольд, музыкальности Констанца не лишена, а вот настоящего дарования, да и тяги к музыке у нее не хватает.
Вольфганг и не заметил, как очутился в карете рядом с Папой.
– Мы проводим вас до Пуркерсдорфа, – заявил он, – садись, Констанца!
Местечко Пуркерсдорф находилось в нескольких милях от Вены, и Леопольду, да и Констанце это показалось неразумным. Но Папа должен знать, как тяжко у сына на душе, как страшна для него минута расставания. Карета наконец скрылась из виду, и Вольфгангом овладела тоска. Теперь он хорошо понимал, какие чувства испытывал Папа, когда провожал его с Мамой в Париж.
Леопольд не обернулся. Никогда не следует оглядываться назад, сказал он себе, даже если впереди у тебя не так уж много осталось. Заглушая скрип колес, в ушах у него раздавались вступительные пассажи фортепьянного концерта ре минор, они звучали властно и взволнованно. Это была не та музыка, которой он учил своего Вольфганга, но чувства, выраженные в ней, находили отклик и в его душе. Он вдруг припомнил слова Гайдна. Да, это его сын.
