По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Дэвид Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 9. «Музыканты». 72
В сентябре Констанца легко родила сына, и Вольфганг был несказанно счастлив. Траттнер принял приглашение стать крестным отцом младенца, которого в его честь нарекли Карлом Томасом.
Наступившее в его жизни благополучие Вольфганг решил отпраздновать: снял более поместительную и нарядную квартиру на Гроссе Шулерштрассе, не посоветовавшись с Констанцей, чтобы она не отговорила его, испугавшись высокой платы.
Как только задаток был внесен, он предложил ей посмотреть новое жилище.
— Совсем недалеко! Два шага от собора св. Стефана. Место прекрасное, в самом центре Вены, и, я знаю, квартира тебе понравится не меньше, чем мне. — Они шли мимо собора, и он добавил: — Здесь у нас будет окружение получше.
Констанца с ним не согласилась. Гроссе Шулерштрассе оказалась уже и грязнее улицы Грабен, где они жили прежде. Не нравились ей и огромные булыжники мостовой — их улица была вымощена куда лучше. Тяжелая парадная дверь открывалась с трудом. Вестибюль маленький, темный, скудно освещенный мерцающим светильником. Крутая лестница соединяла пять этажей, а если посмотреть вверх, можно увидеть кусочек неба — он показался ей совсем крохотным, всего ярд в ширину и пять ярдов в длину. Где же солнце и свет, что так расхваливал Вольфганг? Он просто дал увлечь себя собственной фантазии!
— Обопрись на меня, если устала, — сказал он. — Здесь всего десять ступеней. — И указал на лестницу, ведущую на первый этаж. — А затем будет каменный карниз, где можно присесть и отдохнуть. Еще три ступени и потом всего лишь десять.
Констанца хорошо знала любовь Вольфганга к числам — еще в детстве он обожал пересчитывать ступени, но как ни считай, а подниматься на двадцать три ступеньки все-таки пришлось; раздраженной Констанце подъем показался бесконечным.
— Я снял второй этаж, — сказал Вольфганг, — знаю, как ты не любишь ходить по лестницам, особенно когда беременна.
Две спальни, выходящие окнами на Домгассе и Блютгассе, — что ж, это удобно, подумала она, но от чего тут приходить в восторг?
— А где же кухня? Столовая?
— Вот они объединены вместе. — Вольфганг показал небольшую комнатку с плитой и полом из красного камня. — Почти как унтерсбергский мрамор, мой любимый. С той лишь разницей, что доставить его из Зальцбурга стоит слишком дорого.
— Это тебя и вдохновило? — насмешливо заметила Констанца.
Вольфганг озорно улыбнулся и провел жену в гостиную. Красивая гостиная Констанце понравилась.
— Теперь мы сможем устраивать настоящие приемы! — воскликнул он. — Посмотри на окна! Правда, чудесные? Очень люблю высокие, большие окна!
— Но сколько все это стоит?
Движением руки он отмел ее вопрос и распахнул двери музыкальной комнаты.
Стены здесь были облицованы итальянским мрамором, над входом подымалась великолепная мраморная арка, а потолок украшала замечательная лепка — такую Констанца видела впервые. В центре потолка было панно с изображением Венеры весьма пышных форм, вокруг богини резвились изящные нимфы и купидоны.
— Вольфганг, сколько придется платить за эту квартиру?
— Двести сорок гульденов за полгода. Она с испугом сказала:
— Четыреста восемьдесят гульденов в год! Больше, чем ты зарабатывал за целый год в Зальцбурге. Через несколько месяцев мы снова влезем в долги. Нам не следовало уезжать из Траттнер Гофа. Там мы платили всего сто пятьдесят гульденов в год.
— В этом году я уже заработал две тысячи гульденов. Тебе нравится наше новое жилище?
Что проку жаловаться, подумала она, Вольфганга все равно не переделаешь. Возможно, он и прав. На предстоящую зиму намечалось еще больше концертов по подписке, и все места были распроданы заранее.
Она нежно прильнула к нему, и он решил, что доводы его оказались убедительными.
— Вот увидишь, Станци, мы будем здесь очень счастливы.
Вольфганг гордился своей музыкальной комнатой, она доставляла ему столько радости. Он давно уже приучился работать в любых условиях, но всегда тосковал по простору, свету и удобствам и теперь, обретя все это, испытывал огромный прилив сил.
Четыре фортепьянных концерта, написанные весной, были так восторженно приняты публикой, что Вольфганг начал писать еще два, работая над обоими одновременно. Для разнообразия он стал сочинять еще два струнных квартета и несколько сонат для фортепьяно.
Постепенно в новой квартире обнаруживались все большие преимущества. Выходя из парадных дверей и пересекая Домплац, оказываешься прямо у собора св. Стефана — это всего несколько минут ходьбы. Если же идти по Блютгассе, то, свернув через квартал направо, оказываешься возле дома тевтонских рыцарей, где его когда-то спустили с лестницы. Как давно все это было, с тех пор прошла целая вечность! И еще ему доставляло удовольствие следить, как солнце поздним утром медленно передвигается в окне, его спальни. По солнцу он определял время, возле окна спал, хотя Констанца и считала это непонятной прихотью. Как только луч солнца заглядывал в окно, Вольфганг знал: пора вставать, иначе не выполнишь задуманного на сегодняшний день. С тех пор как доходы увеличились, он сократил число учеников. Теперь он больше спал, не так изматывался и снова чувствовал себя молодым и полным сил.
Констанца спустилась вниз набрать воды из колодца — служанке был дан строгий наказ ни на минуту не оставлять ребенка одного. И когда во дворе она зашла в уборную, представлявшую собой просто яму, а затем умылась холодной колодезной водой, то почувствовала, как их новое жилище понемногу утрачивает в ее глазах часть своего очарования. Она не была избалована, но здесь, в этом доме, где такие прекрасные комнаты, все должно быть иначе. Пусть другие шутят на сей счет, а ей в подобные моменты становилось очень жаль себя.
Сегодня, как обычно в холодную погоду, Констанца вымыла лицо и руки, а потом поставила в таз ноги — вода не должна пропадать зря, — но вся мыться не стала. Трудно себе, представить, но ей не удастся даже помыться как следует, пока не вернутся теплые дни, когда можно будет ходить к Дунаю, — а до этого еще много месяцев. Умывшись, Констанца слегка подушилась и немного воспрянула духом. Вернулся домой Вольфганг и поцеловал ее долгим и жарким поцелуем. Вид у Вольфганга был возбужденный.
— Ван Свитен хочет представить меня Иосифу Гайдну. Гайдн сам выразил желание со мной познакомиться. Вот это честь, Станци! — Он схватил жену за руку и закружил ее в танце по гостиной.
Входя в дом ван Свитена в воскресенье вечером, когда намечена была встреча, Вольфганг испытывал душевный трепет. Гайдн может оказаться вторым Глюком или Сальери, хотя как композитор он намного выше обоих; Гайдн может отнестись к нему враждебно, с тайной завистью, к тому же Гайдну уже пятьдесят два и он вправе смотреть на него как на не по годам развитого мальчишку. Вольфганг придумывал множество причин, по которым они могли друг другу не понравиться.
Ван Свитен представил композиторов друг другу с такой торжественностью, словно они были важными персонами, и объявил: этот вечер принадлежит исключительно им троим. Напыщенный тон барона чуть не рассмешил Вольфганга. Но у Гайдна был очень торжественный вид, и Моцарт, не желая его обидеть, тоже посерьезнел. Перед ним стоял человек немного выше его ростом, с продолговатым, изрытым оспинами лицом, большим носом и выдающимся вперед подбородком; строгие карие глаза смотрели задумчиво, одет Гайдн был элегантно, в подобающий случаю коричневый камзол, на голове — простой пудреный парик.
У Моцарта пухлые щеки, отметил Гайдн, нос и подбородок скорее округлые, чем острые, и ростом он совсем мал; великолепный лоб и живой, одухотворенный взгляд.
Они молча стояли друг перед другом, и вдруг Моцарт нетерпеливо воскликнул:
— Господин Гайдн, я так давно хотел с вами познакомиться!
— Неужели? — Гайдн, казалось, был удивлен. — Так ведь и я тоже.
Оба весело рассмеялись, и каждый про себя подумал: искренне ли это?
— Мне хотелось поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего брата, — добавил Гайдн.
Вольфганг небрежно отмахнулся, пустяки — это доставило ему удовольствие.
— Поступок чрезвычайно великодушный, и музыка просто чудесная. Архиепископ, должно быть, дурак набитый, раз не сумел распознать ваше сочинение.
— Дураки бывают разные, господин Гайдн. Архи-буби самый скверный тип дурака. Барон не говорил, как я мечтал с вами познакомиться? Я давний поклонник вашей музыки. — Гайдн молчал, и Вольфганг почувствовал себя неловко: не слишком ли он навязчив со своей любезностью?
А Гайдн не знал, что сказать. Он не привык доверять комплиментам, чаще всего они просто смущали его. Но в музыке Моцарта ему слышались отголоски собственной музыки, а разве это не самый большой комплимент? Да кроме того, почти все моцартовские вещи, с которыми он был знаком, Гайдну чрезвычайно нравились.
Тут ван Свитен, не промолвивший еще ни слова, глубокомысленно заметил:
— Я верю, музыка сильно выиграет от того, что вы узнали друг друга.
— Не знаю, как насчет музыки, — сказал Гайдн, — но, если господин Моцарт пожелает отобедать со мной, мы могли бы спокойно посидеть и дружески побеседовать.
— А вы бы не хотели обсудить вопросы композиции? — спросил ван Свитен.
— В наказание за грехи? — насмешливо заметил Вольфганг.
— Разве вы оба не любите музыку? — спросил барон.
— Может быть, именно поэтому нам и не следует ее обсуждать, — ответил Гайдн.
— Вы нас извините, барон? — спросил Вольфганг.
Ван Свитен чувствовал себя ограбленным — из беседы двух лучших известных ему композиторов он наверняка многое бы почерпнул, но признаться в этом было неудобно. Показаться нелюбезным барону тоже не хотелось.
— Моей экономки, к сожалению, нет дома, — сказал он, — иначе устроили бы обед у меня.
Барон придумал эту причину, чтобы не тратиться — это было очевидно, и Вольфганг с Гайдном обменялись понимающими взглядами. Поблагодарив хозяина, они распрощались, не желая злоупотреблять его гостеприимством.
Они зашли в ближайшую кофейню; Гайдн за едой почти не говорил, а Вольфганг почти ничего не ел — его так заинтересовал Гайдн, что он не отрывал от композитора глаз, словно старался проникнуть сквозь физическую оболочку и постичь душу этого человека, душу совершенного музыканта. В Гайдне чувствовалась какая-то необычайная прямота и естественность, уверенный в собственной силе, в прочности своей славы, он, казалось, считал это само собой разумеющимся.
Закончив еду, Гайдн, впервые с того момента как они сюда пришли, поднял глаза на Моцарта и сказал:
— Вы почти не притронулись к еде, господин Моцарт.
— Я не голоден. Прошу вас, ешьте на здоровье, не обращайте на меня внимания.
Гайдн улыбнулся.
— А я никогда не теряю своего деревенского аппетита. С улицы доносились звуки серенады, и внимание обоих привлек прекрасный голос певца. Аккомпанируя себе на мандолине, он пел жалобную, трогательную песню.
— Это же песенка Педрильо из «Похищения»! — радостно воскликнул Гайдн.
— Вы знаете мою оперу?
— Разумеется! Писать так проникновенно и притом так просто — удел гения. Прекрасная музыка! Я бы много дал, чтобы написать такое.
— А ваши струнные квартеты? Лучших мне не приходилось слышать.
Теперь смутились оба, боясь показаться друг другу неискренними. И все же Вольфганг не удержался. Певец закончил песню, Вольфганг послал ему с буфетчиком десять крейцеров и сказал:
— Знаете, господин Гайдн, прослушав ваши русские квартеты, я задумал написать целый цикл квартетов. Три уже закончены, и вы окажете мне большую честь, если соблаговолите прослушать их у меня дома. Хотелось бы устроить это поскорее, хотя бы завтра.
Но назавтра Гайдну предстояло возвращаться в Айзенштадт на службу — опоздания ему не простят. Он объяснил это Вольфгангу, а тот своим ушам не поверил.
— Я постоянно затягивал отпуск, когда работал у архиепископа, — сказал Моцарт. — Князь приходил в ярость, угрожал, но по-настоящему никогда не наказывал. После стольких лет службы у князя Эстергази, поистине, одним днем раньше, одним позже...
— Нет, — вежливо, но твердо прервал его Гайдн. — Я не могу опоздать.
— И вы терпите подобное рабство?
— А что поделаешь? — Видя, как огорчился Вольфганг, Гайдн добавил: — Я сообщу вам, когда снова сумею посетить Вену.
— Вы сдержите слово?
— Сдержу. И буду счастлив послушать ваши квартеты. Вольфганг проводил Гайдна до квартиры. Они проходили мимо собора св. Стефана, и, посмотрев на купола, Гайдн сказал:
— Я пел здесь в капелле в хоре мальчиков. А когда голос стал ломаться, Рейтер, императорский капельмейстер, предложил сделать из меня кастрата, лишь таким путем я обеспечу себе музыкальную карьеру, утверждал он. Но мой отец, узнав об этом, примчался в Вену из своего дома в Нижней Австрии — хотя путешествие было длинное и стоило дорого, а он едва выбился из простых крестьян, — и запретил это делать. И вот, вместо того чтобы стать вторым Манцуоли, я сделался композитором.
— И надеюсь, моим дорогим другом! — воскликнул Моцарт.
Гайдн не знал, что ответить; он поведал Моцарту эпизод из своего прошлого, чтобы смягчить грусть расставания. Но когда пришло время проститься, Вольфганг порывисто обнял Гайдна, а Гайдн, обычно столь скупой на изъявления чувств, глубоко тронутый, дружески расцеловался с Вольфгангом.
Вольфганг чрезвычайно высоко ценил дружбу и, когда его пригласили вступить в масоны, с готовностью принял предложение. Его восхищало в масонах их преклонение перед нравственной силой разума и природы, то, что каждый член ложи держался на равной ноге со всеми остальными братьями — будь то аристократ или простолюдин, восхищала и вера масонов в бога: бог — величайший, всезнающий зодчий, создавший мир на основе разумного порядка, который человек должен стремиться сохранять на земле.
Ван Свитен, Кобенцл, Ветцлар, Пальфи и много других его друзей принадлежали к масонской ложе. Император смотрел сквозь пальцы на существование масонских лож, тем самым укрепляя их положение, и видел в масонстве противовес церкви, чье влияние стремился ослабить, хотя многие члены масонской ложи, как и Вольфганг, считали себя добрыми католиками. На Вольфганга не произвели впечатления слова ван Свитена, что к масонам принадлежали Фридрих Прусский, Гете, Вольтер, Франклин, Джефферсон, Георг III. Его привлекали только идеи братства. После своих стычек с Колоредо он не мог примириться с тем, что церковь делает такой упор на грех и покаяние. Он продолжал исполнять церковные обряды, но не мог не видеть огромной разницы между самим богом и его посланцами на земле. Вольфганг был принят в масонскую ложу Благоденствия в качестве ученика, но его с радостью принимали и в других ложах как брата-музыканта, а в скором времени он был возведен во вторую степень и стал подмастерьем.
Гайдн сдержал слово. В следующий свой приезд в Вену он заранее предупредил Вольфганга, и тот устроил в его честь на Гроссе Шулерштрассе музыкальный вечер и прислал за другом карету.
Из уважения к знаменитому гостю Вольфганг нарядился в этот вечер с придворной роскошью, однако никого, кроме музыкантов, которым предстояло исполнять и слушать его квартеты, па вечер не пригласил. Он предложил Гайдну принять участие в концерте, но Гайдн предпочел не рассеивать внимания, а только слушать.
А потом все отошло на задний план, осталась только музыка, музыканты исполняли квартеты, остальные слушали. Констанца по желанию Вольфганга держала на коленях четырехмесячного Карла Томаса, и немного погодя младенец уснул, даже не захныкав ни разу, а Вольфганг, играя, казалось, напевал мелодию про себя.
Пока все три квартета не были исполнены, никто не произнес ни слова. Вольфганг повернулся к Гайдну и спросил:
— Что вы скажете, маэстро? — И когда Гайдн промолчал, Вольфганг забеспокоился. Он сам себе удивлялся: обычно его не слишком волновало чужое мнение. Но если Гайдну квартеты не понравились, значит, на то есть веская причина.
Эберт, первая скрипка, сказал:
— Мы еще не совсем сыгрались.
— Я заслушался музыки, — признался Поцци, вторая скрипка.
— Да что уж там, — сказал виолончелист Фаварт. — Все мы оказались не на высоте.
— Вы излишне скромны, господа, — проговорил Гайдн. — Ваше исполнение было безупречным.
— Могу я предложить вам вина, господин Гайдн? — спросила Констанца.
— Благодарю вас, госпожа Моцарт, я уже пьян музыкой.
— Вам понравилось? — Глаза Вольфганга снова оживились.
— Мало сказать, понравилось. Ваши квартеты вполне оригинальны, в них очень мало моего. — Гайдн думал: кто посмеет сказать, что музыка Моцарта лишена взволнованности, выразительности, драматизма! Построение квартетов, возможно, напоминает его, но гармонии свои, моцартовские. Ему стало грустно. В квартетах Моцарта слышалось нечто такое, что делало их лучше, совершеннее его собственных. На какое-то мгновение Гайдна кольyула зависть, но сумрачная мощь квартета ре минор захватила его, он был так тронут, что даже прослезился. Моцарт хочет учиться у меня, думал он, а ведь это мне следует учиться у него.
— Я сочту за счастье прослушать остальные ваши квартеты, когда они будут закончены, — сказал Гайдн.
— Надеюсь, я сумею сделать это через несколько недель, — ответил Вольфганг. — Отец принял предложение погостить у меня, он приезжает в следующем месяце. К тому времени я думаю их закончить. Вы еще побудете в Вене, господин Гайдн?
— Да. Хозяин мой намерен провести остаток зимы в столице, и я останусь с ним — мои услуги могут понадобиться.
От громких разговоров проснулся и заплакал Карл Томас. Констанца велела служанке унести ребенка в детскую. Гайдн медленно поднялся.
— Младенец прав, — сказал он. — Время ложиться спать. Вольфганг, если бы не надо было уходить, я просидел бы всю ночь, слушая ваши квартеты.
— Мы были бы счастливы.
— Как и я. У вас прекрасный дом, здесь так приятно слушать музыку. Среди публики есть даже Венера и купидоны. — И Гайдн указал на лепной потолок. — И очаровательная хозяйка. — Гайдн нагнулся, галантно поцеловал Констанце руку и с не свойственным ему пылом прибавил:— Вас следует поздравить, Вольфганг, с таким уютным домом и милой семьей.
