По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский

Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович

Д. Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 6. В поисках счастья. 50

Вольфгангу становилось не по себе от одной только мысли, что при желании он может вернуться на службу к архиепископу. Однако по тону Папиного письма, как тот ни старался скрыть, он понял: Папа страстно мечтает о его возвращении.

Вольфганг написал ответ через Буллингера. Если ему удастся убедить священника, тот в свою очередь сумеет убедить отца. Ему не хотелось возвращаться в Зальцбург, в обоснование чего он привел длинный список зол: Зальцбургде — живущий сплетнями городишко, где с презрением смотрят на музыкантов, да и музыканты там сами себя презирают; в городе нет ни театра, ни оперы, во всей придворной капелле нет ни одного хорошего певца, а певиц хуже не сыскать; двор погряз в зависти и интригах; и, что самое главное, правитель — сущий тиран, который самых дрянных итальянских музыкантов предпочитает лучшим немецким. Он никогда не разрешит ему взять заказ на оперу и всегда обращался с ним грубо и пренебрежительно.

Отправив письмо Буллингеру, Вольфганг написал Алоизии и Фридолину: с ними он вел постоянную переписку. Снова звал их в Париж, уверял, что ему удастся устроить для Алоизии частные концерты, и обещал найти работу Фридолину. Он умолял ее не медлить с ответом: письма ее — единственная отрада для его израненного сердца.

Затем, поскольку Папа хотел знать все подробности Маминой болезни и смерти, словно желая вынести свой приговор, Вольфганг подробно изложил, что произошло, хотя делал это скрепя сердце. Переживания снова нахлынули на него, слезы мешали писать.

С тяжелым сердцем, по просьбе Папы, отсылал он домой Мамины вещи. Вольфганг старался упаковать все как можно аккуратнее, Мама так любила порядок во всем: складывал ее платья, кольцо, часы, другие драгоценности. Занятие это причиняло ему мучительную боль. Возможно, Папа сделал бы все более умело, но лучше бы Папа вообще от него этого не требовал. И все же Вольфганг продолжал смотреть на себя Папиными глазами. Чтобы немного поднять настроение отца, Вольфганг приложил к Маминым вещам французское издание «Скрипичной школы», прелюды, написанные им для Наннерль, и копию партитуры симфонии, сочиненной по заказу Легро. По договоренности Легро, уплатив за симфонию, приобретал ее в свою собственность и полностью распоряжался партитурой. Но поскольку Легро уплатил лишь половину гонорара, Вольфганг просидел целую ночь и записал партитуру симфонии по памяти. Французы думали перехитрить его, да не тут-то было! Он помнил каждую ноту своей симфонии. Его новые сочинения поднимут настроение Папы и Наннерль: такие подарки всегда их радовали.

Ему удалось унять тоску, лишь когда он снова принялся сочинять музыку. Госпожа д’Эпинэ предоставила ему комнату и клавесин, но он не очень умилялся ее щедрости: уступила-то она комнату, в которой лежала, когда бывала больна. Там не было даже шкафа, стояла одна лишь кровать — клавесин принесли из другой комнаты — и аптечка с лекарствами. Но Вольфганг, работая, старался не обращать ни на что внимания. Он был полон решимости творить, памятуя совет Папы в его последнем письме: «Если ты из-за болезни и смерти Мамы растерял всех своих учеников, сочини что-нибудь новое. Даже в том случае, если тебе придется продать написанную вещь за бесценок, все равно известность твоя возрастет и, кроме того, не придется влезать в долги.

Однако старайся, чтобы эти вещи были коротки, несложны и модны. Запомни, Бах писал небольшие пьески, однако слыл самым преуспевающим композитором в Лондоне. Легкая музыка тоже может быть прекрасной, если написана в естественной, плавной, непринужденной манере и при этом правильно построена. Такую музыку писать труднее, чем гармонически сложные вещи, непонятные широкой публике, или произведения, в которых есть благозвучные мелодии, но которые так трудно исполнять. Разве Бах умалял свой талант, сочиняя подобную музыку? Ни в коем случае. Безукоризненная композиция, правильное построение — вот что отличает талант от посредственности даже в легких вещичках!»

Но, сочиняя простенькую сонату, которая под силу любому музыканту средней руки и понятна слушателям, Вольфганг непрестанно думал о Маме, и его грусть нашла отражение в музыке — она получилась печальная, как никогда. Что чувствует человек, когда старится, думал Вольфганг. И когда безропотно умирает? Он горько улыбнулся; найти ответ на эти вопросы было невозможно, но он писал, изливая в музыке свои переживания, — и это приносило ему облегчение.

Он только что закончил черновой набросок сонаты ля минор и проигрывал ее, внося поправки, когда в комнату вошли Гримм с госпожой д’Эпинэ. Наверное, им нужно обсудить что-нибудь важное, подумал Вольфганг, иначе зачем бы они стали взбираться на верхний этаж?

— Соната слишком громкая. Мы от нее проснулись, — сказал барон.

Вольфганг вдруг сообразил, что уже полночь, он писал, потеряв представление о времени. Пришлось принести свои извинения.

— Это нам следует просить прощения за беспокойство, — сказала госпожа д’Эпинэ. — Но я себя неважно чувствую.

У Гримма вид был скорее недовольный, чем смущенный. Он внимательно просмотрел новую сонату. Вольфганг из вежливости спросил:

— Каково ваше мнение, мсье?

— В ней столько горя и отчаяния, ее никто не купит, — саркастически заметил барон.

— А я надеялся, что она понравится. — Это лучшая из всех написанных мною сонат, подумал Вольфганг.

— Барона беспокоит, что соната не отвечает вкусу французов, — вставила госпожа д’Эпинэ.

— Другие сонаты я постараюсь сделать более доступными для широкой публики.

Пропустив мимо ушей слова Вольфганга, Гримм сказал, обращаясь к госпоже д’Эпинэ:

— Боюсь, нашему юному другу придется вернуться на службу в родной город.

— Но вы же сами пригласили меня сюда! — вспылил Вольфганг.

— Это была идея вашего отца. Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться. А вы не сумели добиться успеха. Это же совершенно очевидно.

Вольфганг посмотрел на госпожу д’Эпинэ, ища у нее поддержки, но та хранила молчание.

— Что мне написать господину Леопольду? Он без конца меня спрашивает, каковы ваши перспективы. Я до сих пор не ответил, но должен сделать это в ближайшее время, хотя бы из простой вежливости.

У барона, видимо, разыгралась подагра, решил Вольфганг, слишком уж резкий он взял тон. На госпоже д’Эпинэ был ее любимый красный атласный пеньюар, в руке — дорогой красный китайский веер, и Вольфганг усомнился, действительно ли их разбудила музыка.

— Если вы не желаете возвращаться в Зальцбург, я уверен, вам больше повезет в Мюнхене и Мангейме. Как-никак вы немец.

— Мсье, вы обращаетесь со мной так, словно мне все еще семь лет — сколько было, когда вы меня впервые узнали.

— Вы и есть несмышленое дитя!

— Потому что я поверил Легро, герцогу, Новерру? Они ведь французы.

— Не вижу связи.

— Французы — ослы, ничего не смыслящие в музыке. Все идущие в Париже оперы сочинены иностранцами — Глюком, Пиччинни, Бахом.

— Но не Моцартом.

— К счастью! Французский язык придуман дьяволом. Для музыки он совершенно непригоден. И поют французы из рук вон плохо. Я не могу слушать, как француженки исполняют итальянские арии. Когда они поют французские песенки — куда ни шло, но губить прекрасную музыку — это ужасно!

— Вы все высказали?

— Слава богу, если мне удастся выбраться из Парижа, не испортив свой вкус.

— Однако ваша симфония написана во французском стиле, — заметил Гримм.

— От этого она не выиграла. Публика — что стадо. Мне нужно написать шесть сонат на продажу. Как только за них заплатят и я получу остаток денег от Легро и герцога, я отдам вам долг — десять луидоров.

— Пятнадцать. Во всяком случае, будет пятнадцать к тому времени, как я оплачу ваш отъезд. Здесь вы больше ничего не получите за свою музыку. Ваше положение хорошо известно в Париже. Никому ваша музыка не нужна.

Значит, причина в деньгах! Вольфганг сказал:

— Если желаете, я могу уехать немедленно.

— О, никакой спешки нет. Я просто хотел, чтобы вы трезво представили себе истинное положение дел.

— Благодарю вас, господин барон. Как только я смогу отдать вам долг, получив деньги за сонаты, я уж сам решу, как мне поступить. Поеду туда, где меня оценят.

Все трое вежливо раскланялись, словно присутствовали па торжественной церемонии, и пожелали друг другу спокойной ночи.

Но Вольфганг не мог заснуть. Не в силах побороть тягостное настроение, он взял пьесу Никола Дезеда, которую так любил, и написал на нее девять вариаций, назвав: "Ah, vous dirais-je, Маman« (Ах, я сказал бы Вам, Мама (франц.)). Вариации получились столь нежны, что не могли нарушить самый чуткий сон, они успокаивали, как колыбельная песнь. Произведение это Вольфганг продавать не собирался. Он написал его для себя, ни для кого больше.

Ни одна из сочиненных Вольфгангом шести сонат не продалась. Легро попросил его переписать вторую часть симфонии, утверждая, что она станет доступнее для понимания, и Вольфганг согласился, но остатка гонорара так и не дождался. Он сделал попытку увидеться с герцогом де Гинем, но на сей раз к нему не вышла даже экономка. Когда Папа сообщил, что скончался Лолли и Колоредо согласился на все условия, которые он ему поставил через Буллингера, за исключением некоторых мелочей, Вольфганг понял: отец ждет от него согласия, — хотя возвращаться в Зальцбург по-прежнему не хотел.

Но положение, судя по письму Папы, по-видимому, изменилось к лучшему.

«Благодаря дипломатическим способностям и настойчивости старания мои увенчались успехом. Мне дают жалованье Лолли — пятьсот гульденов в год, и я должен буду исполнять его обязанности в качестве вице-капельмейстера, а ты получишь те же пятьсот гульденов и место концертмейстера и соборного органиста, а кроме того, будешь помогать мне. Архиепископ также согласился отпускать тебя раз в два года в Италию — писать там оперу, или в любое другое место по твоему желанию: Мангейм, Вену или Мюнхен. Он извинился, что не имеет возможности в настоящее время назначить тебя капельмейстером, но сказал, что со временем ты обязательно займешь этот пост.

Все в Зальцбурге искренне радуются твоему возвращению, в особенности графиня Лютцов, которая стала пользоваться огромным влиянием на Колоредо; она ведет себя так, словно твое назначение — ее победа.

Но никто не ждет тебя с большим нетерпением, чем твои любящие отец и сестра. Я знаю, это было заветной мечтой нашей милой Мамы, чтобы все мы соединились, и как можно скорее. Думаю, в разлуке с тобой я долго не протяну, но как только смогу обнять тебя, сил у меня сразу прибавится, так же как у Наннерль.

Помимо всего прочего, ты должен понять: чем дольше ты живешь у Гримма, который, очевидно, недоволен тем, что ему приходится тратиться на тебя, тем больше мы перед ним обязываемся. Поэтому нужно уезжать немедленно, пока мы не задолжали барону столько, что никогда не сможем рассчитаться. И так уже четыреста гульденов, одолженные мною в Зальцбурге на твою поездку, возросли до семисот. Думаю, тебе неприятно будет, если меня засадят в долговую яму, а этим дело, безусловно, кончится, если ты не приедешь».

Вольфганг подверг сомнению внезапное благожелательство к нему Колоредо, но Папа заверил, что его светлость стал совсем другим: ему, мол, надоели надувательства итальянских музыкантов и теперь он бурно превозносит талант Вольфганга.

«А как Карл Арко? — писал Вольфганг. — Я не вернусь, если он станет совать свой нос в вопросы музыки».

Вольфганг будет полностью независим, ответил на это Папа, в Зальцбурге найдется место и для фрейлейн Алоизии, прибавил он в письме, если она выразит к тому желание, хотя он слышал, будто ее пригласил Карл Теодор и она стала певицей в немецкой опере в Мюнхене с жалованьем пятьсот гульденов в год.

Отъезд из Парижа разочаровал Вольфганга. Он намеревался ехать в комфортабельной отдельной карете, которой требовалось шесть суток, чтобы достичь Страсбурга — первой большой остановки на пути в Зальцбург.

Вместо этого Гримм устроил так, что Вольфгангу пришлось уехать из Парижа на неделю раньше, чем он предполагал, не успев получить от переписчика шесть только что законченных им сонат; к тому же Гримм посадил его в неудобный дилижанс: это самый быстрый способ передвижения из всех доступных, объяснил барон.

Путешествие до Страсбурга тянулось двенадцать долгих дней. Вольфганг с яростью осознал, что Гримм посадил его в самый дешевый экипаж, к тому же и самый тихоходный, лишь бы сэкономить деньги. Гримм, оплативший его проезд до Страсбурга, сильно при этом выгадал, зато Вольфганг истратил вдвое больше денег, чем рассчитывал, поскольку ему пришлось останавливаться на ночлег в дорогих придорожных гостиницах.

Но и там он не мог спать: каждый день его будили в три часа утра, чтобы пораньше отправиться в путь — заморенные клячи еле тянули. Сиденья в почтовом дилижансе были тверды как камень. Когда они достигли Страсбурга, он начал сомневаться, удастся ли довезти до дому в сохранности свой зад. С тягостным путешествием примиряло лишь сознание, что каждый день приближает его к Алоизии.

«в начало | дальше»