По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д. Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 4. Годы мужания. 27
Граф Карл Иосиф Фирмиан стоял у окна своей приемной в глубоком раздумье и ждал появления гостей. Внезапно он принялся ходить взад и вперед по блестящему паркету, а потом остановился перед высоким до потолка венецианским зеркалом на противоположной стене. Он верой и правдой служил Марии Терезии и тем не менее через год, в крайнем случае через два, его место займет мальчик. Третий сын Марии Терезии, эрцгерцог Фердинанд, которому через полгода исполнится шестнадцать, будет назначен наместником Ломбардии после его брака с принцессой Моденской. А граф Фирмиан чувствовал себя в расцвете сил. Он посмотрел в зеркало и увидел там одутловатого коренастого мужчину пятидесяти четырех лет, с грубоватыми чертами лица, вполне бодрого и энергичного. Однако что толку? Фердинанд был Габсбургом, и в глазах Марии Терезии это решало все.
Она неустанно читала своим подданным душеспасительные проповеди, а сама любыми средствами укрепляла власть Габсбургов. Графу ничего не оставалось. Он знал, что ему придется примириться с второстепенным положением или обречь себя на отставку и, следовательно, забвение. Но если он останется советником эрцгерцога, что соответствовало желанию императрицы, как она сама ему намекнула, то он будет самостоятельно принимать почти все решения и сможет осуществить задуманный план.
Если взять Моцарта за образец нормально развитого юноши, всем сразу стала бы очевидна детская незрелость Фердинанда. Музыкант был на полтора года моложе эрцгерцога, но по уму превосходил его лет на десять. Сравнение вызвало улыбку на лице графа. Но тут нужно держать ухо востро. Если у Марии Терезии появится хотя бы тень подозрения, придется совершенно отстранить от себя Моцартов. Все же мысль эта сильно занимала графа, и он подумал, почему бы не рискнуть? К тому времени, как лакей доложил ему о приходе четырех самых известных в Италии оперных композиторов, которых он хотел повидать до появления Моцартов, граф совсем повеселел.
Адольф Гассе, Джовании Саммартипи, Никола Пиччинни и Иозеф Мысливечек прибыли каждый отдельно, но граф Фирмиан приказал ввести их всех вместе. У всех четверых на лицах было написано изумление. Что бы это значило? Получив приглашение, каждый на них решил, что ему предложат новый заказ для Миланской оперы. Теперь же каждый заподозрил какой-то подвох.
Музыканты склонились в поклоне, и граф Фирмиан подумал, что во всей Италии пет композитора, красивее Гассе, который даже в свои семьдесят лет был хорош, и невольно задался вопросом, уж не способствовало ли это успеху Гассе, как-никак итальянцы ведь большие поклонники физической красоты.
А Саммартини, который был, наверное, не моложе Гассе, совсем высох за последние несколько месяцев, как показалось графу. Однако влиянием этого человека никак нельзя пренебрегать. У Саммартини учился Глюк, он слыл самым уважаемым миланским музыкантом, и его оперы и симфонии исполнялись повсюду.
Но наиболее знаменитым композитором в Италии сейчас считался сорокадвухлетний Пиччинни. Маленький, худощавый, с длинным носом, острым подбородком и серьезным бледным лицом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же заговорит граф.
Чех Мысливечек чувствовал себя неловко. В свои тридцать три года он был еще мало известен. Мысливечек добился успеха во Флоренции и Болонье, но для Милана это не имело большого значения.
Всем подали вино, а Мысливечку кофе. Нарушив затянувшееся молчание, Пиччинни вдруг стал рассыпаться в похвалах последней опере Гассе «Деметрио», которую сам он, к сожалению, еще не имел счастья слышать.
Гассе вздохнул:
— Боюсь, это моя последняя опера. Она не имеет успеха.
— Нет, нет! Это была бы слишком большая потеря! — воскликнул Пиччинни.
Гассе с сомнением посмотрел на него, но промолчал.
— Моцарты тоже должны прийти, — неожиданно объявил граф Фирмиан.
Пиччинни готов был обратиться в бегство, Саммартини по смог скрыть удивления, Мысливечек как-то растерялся, а Гассе спросил:
— И отец и сын?
— Конечно! Они веди, кажется, неразлучны?
— Обычно, да. Ваше сиятельство, вы собираетесь дать мальчику новый заказ?
— А вы считаете, стоит?
— Я не импресарио, ваше сиятельство, — сказал Гассе.
— Но, насколько я знаю, вы хвалили его князю Кауницу? Ведь так?
— Вы правы, наше сиятельство.
Граф Фирмиан улыбнулся. Этого музыканта легко не проведешь. Чтобы добиться своего теперешнего положения, Гассе, подобно многим другим композиторам в Италии, пришлось также овладеть искусством интриги. В иных случаях добившийся успеха композитор мог бы оказаться лучшим правителем, чем Габсбург, думал граф. Сказать бы это Марии Терезии!
— Вы считаете, «Мнимую простушку» стоило бы поставить? — спросил он Гассе.
— Трудно сказать. Никогда не знаешь заранее, будет ли опера иметь успех.
— Маэстро Пиччинни, ваши оперы Афлиджио все-таки ставил.
— Я тут ни при чем, ваше сиятельство. Он сам всегда решает, что ему ставить в своем театре.
— Ну, а вы как считаете: следовало поставить оперу этого мальчика или нет?
— Не знаю, ваше сиятельство. Право, мне неловко отвечать на подобный вопрос.
— Я получил от его отца несколько симфонических сочинений Вольфганга, которые мальчик любезно посвятил мне, — сказал Саммартини, — они хорошо построены и производят прекрасное впечатление. И написаны с большим вкусом.
Граф Фирмиан добавил:
— Я слышал его игру на клавесине, когда ему было шесть лет. И никогда этого не забуду.
Леопольд привык к неожиданностям и гордился своим умением никогда не терять присутствия духа, но, увидев четырех композиторов в сборе, лишился дара речи. Он считал графа Фирмиана другом, на которого можно положиться, однако сейчас почуял что-то неладное. А Вольфганг так обрадовался Гассе, что бросился прямо к старику, позабыв вначале поклониться графу.
Леопольд стал приносить извинения за сына, по граф Фирмиан перебил:
— Я разделяю его чувства, господин Моцарт. Как музыкант господин Гассе стоит выше меня. — И граф представил Леопольду других гостей.
Искусно маневрируя, Леопольд держался подальше от Пиччинни, которого считал хитрым неаполитанцем, не заслуживающим доверия. Оп испытывал некоторую скованность, разговаривая с Мысливечком, не зная, считать ли его соперником, но был с ним вежлив. С Гассе же и Саммартини все шло отлично, особенно после того, как подошедший граф Фирмиан спросил:
— Ваш сын сохранил свое изумительное туше?
— Он добился еще большего совершенства, ваше сиятельство, — ответил Леопольд, чувствуя, как к нему возвращается уверенность.
— Поразительно! Вам не кажется, господин Гассе?
— Мне кажется, ваше сиятельство, игра Вольфганга говорит сама за себя.
— Что вы хотите, чтобы я сыграл, маэстро Гассе? — спросил Вольфганг.
— Пусть это решит его сиятельство.
— Немного попозже, — сказал граф. — Успеется. — Он опять повернулся к Леопольду: — Ваш сын изменился. Повзрослел. И стал совсем смуглым.
— Это от обилия воздуха и частого сидения у очага, ваше сиятельство.
— А теперь скажите, как насчет оперы?
— Для Миланского театра, ваше сиятельство? — Не может быть, думал Леопольд, никогда еще ни одна его заветная мечта не осуществлялась с такой легкостью. — Вы хотите, чтобы мой сын написал оперу?
— Но он способен ее написать. Так ведь?
— Да, да, ваше сиятельство! — воскликнул Леопольд, — ведь ты можешь, Вольфганг?
Вольфганг, обсуждавший с Саммартини достоинства посвященных ему симфоний, был недоволен, что его прервали, но, увидев серьезное выражение на лице Папы, тут же переспросил:
— В чем дело, Папа?
— Не хотел бы ты сочинить оперу для Миланского театра?
К его изумлению, Вольфганг молчал. Леопольд чуть было не закричал: «Ты что — ума решился?» — но, сделав над собой усилие, спросил:
— Разно ты не слышал моего вопроса?
— Я слышал, Папа, — но... — Он заметил, с каким вниманием слушает его Гассо. — Маэстро Гассе, мне очень понравился «Деметрио». Я знаю наизусть почти все арии.
— Спасибо, Вольфганг.
Нет, его сын не решился ума, подумал Леопольд. Более изящного комплимента не придумаешь, это, без сомнения, поможет делу.
— Но, маэстро, — продолжал Вольфганг, — когда я слушал ее, мне стало так нехорошо.
Все ждали, что последует дальше.
— В зале было столько посторонних звуков, что я часто не мог разобрать слов.
— Такова уж итальянская публика, — сказал Гассе.
— Почему бы им не принимать заранее слабительное, может, тогда притихли бы, — заметил Вольфганг.
Леопольд замер от ужаса. Вольфганг, конечно, прав, но какая грубость!
— Значит, итальянская публика всегда так шумно ведет себя? — обратился Вольфганг к Гассе.
— За очень редкими исключениями.
— Вы бы посмотрели, что делается в Неаполе, — вмешался Пиччинни. — Потому я и пишу такую бравурную музыку. Иначе ее не услышат.
Миланская публика ничуть не лучше, заметил Саммартини. Мысливечек сказал, что флорентийская публика заглушает иногда даже оркестр; Гассе объявил, что итальянскую публику только тогда увлечешь, когда действие касается непосредственно ее. Разговор необычайно оживился.
Композиторы говорили, перебивая один другого, и было трудно что-нибудь разобрать, но граф прервал беседу, хлопнув в ладоши.
— Браво! Вы полностью подтвердили правоту мальчика! — воскликнул он и жестом приказал Вольфгангу начинать.
Когда он кончил, все композиторы, включая Пиччинни, зааплодировали, а затем граф попросил Саммартини испытать композиторские способности мальчика.
Саммартини велел ему сочинить четыре новые арии на слова Метастазио. Вольфганг мгновенно выполнил заданное, и Саммартини, прочитав ноты, объявил:
— Ваше сиятельство, они действительно прекрасно написаны.
Его поддержал Гассе, затем Мысливечек; последним, хоть и неохотно, высказал свое одобрение Пиччинни.
Граф Фирмиан поздравил Моцартов. Он был доволен: мальчик произвел должное впечатление, и музыкантам ничего не оставалось, как одобрить сочинение ребенка, хотя в душе каждый остался при своем мнении.
— Ваше сиятельство, мой сын сочтет за честь написать для вас оперу, — сказал Леопольд.
— Не для меня, а для эрцгерцога, — поправил граф Фирмиан. — Все будет зависеть от нею.
Леопольд пришел в недоумение. Слово графа ведь закон в Милане. Просто он, подобно всем правителям, никогда не даст прямого ответа, тут же решил Леопольд.
— Если ваш сын выступит у меня во дворце на приеме в честь невесты эрцгерцога принцессы Моденской и ее отца герцога и им понравится музыка, пожалуй, можно будет надеяться на получение заказа.
— Да благословит вас бог за вашу доброту, ваше сиятельство.
— Постарайтесь, чтобы мальчик был на высоте. Вольфганг хотел было сказать, что он и так всегда на высоте, но Леопольд поспешил заверить графа:
— Без всякого сомнения, ваше сиятельство.
— Прекрасно! Вольфганг, вы что-то хотели сказать?
— Это, наверное, будет замечательный, торжественный прием, ваше сиятельство.
— Вы не боитесь?
— Чего же бояться, ваше сиятельство? Надо только настроиться на торжественный лад.
Увидев, что граф Фирмиан рассмеялся, а вовсе не рассердился, Леопольд сказал:
— Ваше сиятельство, Вольфганг мог бы быть отличным первым капельмейстером или концертмейстером. Он уже третий концертмейстер в Зальцбурге.
Вот была бы потеха, подумал граф Фирмиан: шестнадцатилетний правитель, а при нем четырнадцатилетний капельмейстер!
— Он нисколько не уступает музыкантам, вдвое старше его.
— Интересная мысль. Итак, мой управляющий договорится с вами о концерте. — Это был знак, что аудиенция окончена.
Саммартини поздравил Леопольда с успехом, его примеру последовали Мысливечек и Пиччинни, хотя Леопольду казалось, что оба они раздражены, а Пиччинни так даже ненавидит в эту минуту Вольфганга. Но куда же девался Гассе?
А Гассе уже спускался с младшим Моцартом по красивой мраморной лестнице: они обсуждали любимое блюдо Вольфганга — клецки с кислой капустой. Гассе приглашал мальчика на настоящий немецкий обед, сытный и вкусный.
— Мы очень благодарны вам за приглашение, маэстро, — сказал подоспевший Леопольд, — но неизвестно, будет ли у Вольфганга время. Ему придется усиленно готовиться к концерту.
— Вы следите за каждым шагом сына, это может испортить его.
— Разве похоже, что я его порчу? — спросил Леопольд.
— Пока нет, но неизвестно, как это отразится на нем в дальнейшем.
— Он нуждается в руководстве. Он еще очень молод.
— Только по годам.
— И он не возражает против моего руководства. Разве не так, Вольфганг?
Вольфганг, которому наскучила Папина муштра, хотел было сказать: «Нет!» Но у Папы на глазах выступили слезы: и Вольфганг пожалел Папу. Только бы маэстро Гассе не заметил Папиных слез. Взяв Папу и Гассе за руки, он спросил:
— Как вы думаете, граф даст мне заказ?
Тут Леопольд вспомнил о влиянии, каким располагал Гассе, и смиренным тоном сказал:
— Я уверен, господин Гассе лучше нас с тобой может ответить на этот вопрос.
— Думаю, ответить на него не может никто. Пока что. Слишком многим людям нужно угодить.
Леопольд продолжал:
— Но мне кажется, его сиятельству мы угодили.
— Вполне возможно, — ответил Гассе. — Его сиятельство — человек со вкусом.
