По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д. Вэйс. «Возвышенное и земное». Часть 1. Рождение. 2
Леопольд рассказал своим друзьям, как Вольферль боролся со сном, чтобы послушать музыку Скарлатти-младшего, но ему никто не поверил.
Аббат Буллннгер сказал: — Он не спал просто потому, что не хотел ложиться, обычные детские капризы.
Доктор Баризани заявил, что, если мальчик будет так поздно ложиться, это пагубно отразится на его здоровье. Леопольд возразил — Вольферль не болел ни одной серьезной болезнью.
— Не болел, так заболеет, — ответил доктор. Господин Шахтнер оказался еще большим скептиком.
— Вы, пожалуй, скажете, что ребенок знал, чью музыку слушает.
— Этого я не скажу, — возразил Леопольд. — Но он понимал, что музыка хорошая.
— Просто ему правится все новое. Как всем детям.
Леопольд промолчал. Он сам предложил придворному трубачу встретиться в «Музыканте» — маленькой зальцбургской таверне, где обычно собирались музыканты, по теперь усомнился, стоило ли это делать. Скептицизм друга удивил и обескуражил его. Леопольд не ждал такого от Шахтнера; Андреасу Шахтнеру, темповолосому стройному баварцу, обладавшему острым умом, было всего двадцать семь лет. Они быстро подружились, так как трубач был к тому же хорошим скрипачом, неплохим поэтом и отменно знал литературу — качества, которые Леопольд ценил в людях. Поэтому он вновь попытался объяснить, что именно чувствует в Вольферле.
— Когда я сажусь за клавесин, он всегда тут же, рядом, и ни за что не хочет идти в кроватку.
— Может, ему надоела кроватка. Поэтому он и готов слушать музыку. Между прочим, Леопольд, вас очень порицают за отзыв о нашей музыке, который вы дали берлинскому издателю Марпургу.
— Кто порицает — итальянцы при дворе его светлости?
— Не одни только итальянцы. Быть может, вам не стоит столь откровенно показывать, что вы стремитесь стать капельмейстером здесь или где бы то ни было.
— Может, мне к тому же следует возносить хвалу небу за то, что я в поте лица зарабатываю четыреста гульденов в год как помощник капельмейстера, да еще несколько гульденов, если архиепископу придется по душе музыка, которую я сочиняю для его собора? Вы не хуже моего знаете, что мне платят гроши.
— Никто вас не осуждает за то, что вы хотите улучшить свое положение. Только не надо это делать в ущерб другим.
Леопольду очень хотелось ответить в пренебрежительном тоне, но Шахтнер был из тех, кто мог настроить против него архиепископа. Легко сказать: "Ното proponit, Deus disponit« (Человек предполагает, а бог располагает), на деле судьба каждого музыканта в Зальцбурге полностью зависит от его светлости. Леопольд спросил:
— А вы читали, что я написал для Марпурга?
— Нет.
И все же у Шахтнера есть на этот счет свое мнение, раздраженно подумал Леопольд, у каждого есть свое мнение обо всем, даже о Вольферле.
— Но я слыхал, в статье говорится в основном о ваших заслугах, Леопольд.
— Я вам покажу. Приходите завтра обедать, а заодно почитаете статью, которую я написал для журнала Марпурга.
— Хорошо. Не сомневаюсь, она столь же интересна, как ваша «Скрипичная школа».
— Мою книгу тоже ругают?
— Нет, что вы! Наоборот, говорят, что ее издание делает Зальцбургу честь.
— Не потому ли, что я посвятил ее архиепископу?
— Потому, что она написана со знанием дела. Я прочел книгу, как только она вышла. Давая уроки игры на скрипке, я неизменно руководствуюсь ею.
Леопольд не поверил. В порыве отчаяния он подумал, что проще, пожалуй, махнуть на все рукой, раз уж обстоятельства складываются против него. Но ведь Вольферль совсем другой, Вольферль должен быть другим. Нет, Леопольд никому не даст убить свою мечту. Он начнет обучать сына музыке, как только тот немного подрастет, может, года через два.
— Сколько сейчас Вольферлю? — спросил Шахтнер.
— Около трех лет.
— Совсем еще маленький.
— Да неужели?
— Уж не рассердились ли вы, Леопольд?
— А разве у меня есть причины сердиться?
— Вы хотите ему добра, но ведь не каждый одаренный ребенок непременно гений.
На следующий день Леопольд заставил всю семью облачиться в лучшие одежды — нужно было показать Шахтнеру, что в качестве капельмейстера он не ударит лицом в грязь. Леопольд сам проследил за всеми приготовлениями.
Мама надела скромное платье из голубой тафты с белой кружевной отделкой, хорошо оттенявшее ее белокурые волосы и свежий цвет лица, и ждала одобрения мужа.
— Ты выглядишь прекрасно, Анна Мария, — похвалил Леопольд.
— Я очень изменилась?
— Вовсе нет.
— Ты меня обманываешь.
С тех пор как непрерывным беременностям пришел конец, в Маме вновь пробудилось кокетство, а сейчас, в этом платье, она чувствовала себя совсем молодой.
— Ты очаровательна. — Это правда, подумал он, хотя она уже далеко не та хорошенькая молодая девушка, на которой он женился. Однако в этом платье она все еще привлекательна. Ее неугасимая жизнерадостность стоила тысячи поцелуев. Он сказал об этом, и она покраснела.
— Я хочу хорошо выглядеть. Ведь ты такой элегантный.
Леопольд кивнул. Действительно, его белый галстук и серый парчовый камзол с желтой оторочкой выглядели весьма элегантно — он был доволен, но ограничился словами:
— Мы должны быть хорошо одеты. А где же дети?
— Тереза приводит их в порядок.
Сначала подверглась осмотру Наннерль. Девочка чувствовала себя взрослой и волновалась. Впервые в жизни она оделась, как большая.
— Какая ты хорошенькая! — воскликнула Мама и поцеловала дочь.
А Леопольд подумал: Наннерль кажется хорошенькой потому, что юна и застенчива — тоненькая семилетняя девочка в белом тафтовом платьице с узким облегающим лифом. Он поцеловал Наннерль. Она сделала реверанс и сказала:
— Благодарю вас, Папа.
— Ты сыграешь для господина Шахтнера сонату. Четко и без запинок.
— Хорошо, Папа! — И тут Наннерль увидела Вольферля, который уцепился за ее руку. — Ой, какой он смешной!
— Наннерль! — Папа был сама строгость. — Теперь Вольферль у нас настоящий маленький мужчина.
Наннерль не соглашалась — если уж Вольферль маленький мужчина, то она-то совсем взрослая. Но промолчала, спорить с Папой опасно, он может наказать, запретить играть перед господином Шахтнером, а ей так хотелось выступать и быть центром внимания.
Вместо платьица, которое обычно носил Вольферль, Папа велел нарядить его в синие до колен панталоны, белые нитяные чулки, башмаки с пряжками из фальшивого серебра и голубой парчовый жилет. Его волосы были завиты, как у детей императрицы Марии Терезии, и Мама с гордостью подумала, что он выглядит маленьким придворным.
— Его можно хоть сейчас представить ко двору, правда? — сказала она.
Интересно, задался вопросом Леопольд, понимает ли Вольферль, как его вырядили.
— Может быть, одеть его попроще? — спросила Мама.
Леопольд заколебался, но в голове уже окончательно сложился план, и он сказал:
— Не надо. Так или иначе когда-нибудь ему придется носить этот наряд. Пусть привыкает.
Вольферль чувствовал себя очень неудобно. Панталоны слишком свободны, жилет тесен, и к тому же чешется голова. Но все, кроме Наннерль, явно гордились им, и он попытался напустить па себя важный вид.
Как только пришел Шахтнер, Леопольд повел его в гостиную читать свою статью. Закончив чтение, друг сказал:
— Исчерпывающие сведения — и все о вас.
— Я писал только правду.
— Да, о себе.
— И упомянул всех.
— По ведь здесь почти ничего не говорится ни о нашем теперешнем капельмейстере Эберлине, ни о вице-капельмейстере Лолли, а ведь оба они выше вас по положению.
— Я говорю и о них.
Шахтнср прочел выдержку из статьи:
— «Господин Леопольд Моцарт, первая скрипка и руководитель придворной капеллы». Эберлин и Лолли, наверное, в восторге от этого.
— Я написал, что капельмейстер Эберлин — прекрасный музыкант, и это действительно так.
— А Лолли?
Леопольд пожал плечами. Он знал, что Лолли должен унаследовать место Эберлина, по ведь случаются же чудеса, и он только пытался помочь чуду.
— Отличпо! — усмехнулся Шахтнер. — Вы когда-нибудь читали Макиавелли?
— Я прочел немало разных сочинений.
— И сами сочинили еще больше, если верить тому, что вы написали для Марпурга, — больше, чем кто-либо в Зальцбурге. — Не обращая внимания на протесты Леопольда, Шахтнер прочитал: — «Из приобретших известность работ господина Моцарта следует отметить значительное число симфоний, тридцать серенад, множество концертов, двенадцать ораторий и музыку к бесчисленным спектаклям...»
— Прошу вас, не надо! В ваших устах моя статья представляется чистым бредом!
— Когда Эберлин умрет или уйдет в отставку, враги, которых вы нажили с помощью этой статьи, не дадут вам занять место капельмейстера.
Леопольд резко отпарировал:
— Враги? В среде музыкантов создавать себе врагов вовсе нет нужды. Они существуют, потому что существуешь ты, потому что добиваются того же покровительства, что и ты, потому что завидуют музыке, которую ты пишешь, а они написать не могут. И по многим другим причинам. В статье я всего-навсего перечислил кое-какие свои заслуги. Шахтнер скептически улыбнулся.
— А что сказал по этому поводу его светлость? — спросил Леопольд.
— В настоящий момент он больше всего занят тем, чтобы не дать втянуть пас в войну между Марией Терезией и Фридрихом Прусским.
— А мы и не станем вмешиваться. Мы для них не представляем интереса. В этом наше главное преимущество.
— У вас здесь прочное место, а вы ищете чего-то еще.
— Я преданный слуга его светлости.
— Послушайте, Леопольд, журнал Марпурга читают по всей Германии. Вы предложили свои услуги желающим, и притом так ловко, что к вам и не придерешься.
— Это неправда, — упорствовал Леопольд. — Я надеюсь, после смерти Эберлина его светлость остановит свой выбор на мне. А почему это вас беспокоит?
— Мы с вами друзья. Я не хочу, чтобы вы портили себе карьеру.
— Только поэтому?
Прежде чем Шахтнер успел ответить, в гостиную вошла Aннa Мария. Не видели ли они Вольферля? Она была встревожена; Наннерль помогает Терезе в кухне, а мальчика нигде не видно.
— А ты не искала его в музыкальной комнате? — спросил Леопольд.
— Ему запрещено туда входить, когда там никого нет.
На мгновение воцарилось молчание, и вдруг из музыкальной комнаты донесся слабый звук клавесина. Он окреп, прервался на секунду, а затем возобновился, теперь уже уверенный и гармоничный. Леопольд тихонько поманил за собой Анну Марию и Шахтнера, и все на цыпочках направились в музыкальную комнату.
Вольферль стоял у клавесина и отыскивал терции. С тех самых пор, как он услышал гармоничные, плавные звуки, которые извлекал из этого чудесного ящика Папа, оп мечтал попробовать сам. Сегодня он впервые сумел дотянуться до клавиш. Ликующая радость охватила его. Он запомнил каждое свое движение: вот он тянется все выше и выше, и вдруг его пальцы касаются клавиш, он нажимает одну — раздается приятный звук. Но тон следующей, плохо сочетается с первой. Его пальцы заскользили по клавиатуре, и скоро он нашел клавишу, тоном которой остался доволен, и стал ударять — одну, потом другую. Он открыл для себя интервал терции, и их гармоничное созвучие наполнило его огромной радостью. Клавиши стали его друзьями, добрыми и надежными. И оттого, что он их так полюбил, он ударял но ним с нежностью.
Вольферль никого не замечал, пока Папа не взял его на руки. Сначала ему показалось, что Папа сердится, так крепко сжал он его в объятиях. Но Папа посадил мальчика на табурет и велел продолжать. Табурет оказался слишком низок, сидя, он не мог дотянуться до клавиш.
Папа положил на табурет две подушки, и тогда Вольферль без усилий достал до клавиатуры. И тотчас же снова принялся подбирать терции, не обращая ни на кого внимания. Он так погрузился в это занятие, что Маме пришлось позвать его несколько раз, прежде чем он сообразил, что его зовут обедать. И хотя на обед был жареный каплун — любимое блюдо Вольферля, — он не хотел идти, пока Папа не успокоил его, сказав, что в эту игру можно поиграть и завтра.
За столом Шахтнер воскликнул:
— Подбирает терции! Но ведь не мог же он додуматься сам. Конечно, вы научили его этому, Леопольд.
— Ничему я его не учил.
— И потом, зачем вы его так нарядили? Он похож на маленького ливрейного лакея.
— Лакеем он не будет. Можете не сомневаться.
— Значит, вы собираетесь сделать из него чудо-ребенка?
— Я хочу сделать из него музыканта.
— Не слишком ли рано начинаете? Меня заставили учиться музыке в пять лет, когда я хотел заниматься совсем другими вещами. Я ее ненавидел. Меня силой сажали за инструмент. Прошли годы, прежде чем я научился любить музыку.
Леопольд не слушал. Он думал. В конце концов его сыном был Вольферль, а не какой-то Шахтнер.
