По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д.Вейс. «Убийство Моцарта». 18. Девятая симфония
Гроб гордился своим близким знакомством с Бетховеном. Он считал, что человеку его воспитания и вкуса подобает поддерживать такие связи. Спустя несколько дней он принял Джэсона и Дебору в своей конторе; нужно было заранее условиться с композитором об удобном для него времени для визита.
— Я обратился непосредственно к самому Бетховену, — объявил Гроб Джэсону и Деборе. — Он находится сейчас в Бадене, где поправляет свое здоровье, но в скором времени собирается вернуться в Вену, и согласился встретиться с вами, чтобы обсудить заказ на ораторию.
Итак, Бетховен вовсе не проживал возле гостиницы «Белый Бык», как утверждал Губер, подумал Джэсон. Неужели начальник полиции обманул его? Или, возможно, его самого неправильно информировали? Последнее казалось маловероятным.
— Благодарю вас, господин Гроб, — ответил Джэсон.
— Поскольку Бетховену известно мое положение в обществе, моя поддержка несомненно произвела на него впечатление, и он особо заинтересовался вашим предложением.
— Нуждается ли он в деньгах, господин Гроб?
— Судя по всему, да. Несколько месяцев назад из-за него чуть было не разразился скандал.
— Скандал из-за денег? — спросила Дебора.
— Не только из-за денег, госпожа Отис, а и по многим другим причинам, но разгорелся спор из-за суммы, которую он должен был получить.
Джэсон вспомнил денежные затруднения, которые всегда испытывал Моцарт, и немало удивился; он считал, что уж Бетховен-то не испытывает нужды.
— Деньги эти полагались за его сочинения? — спросил Джэсон.
— Да, за два его новых произведения, исполнения которых он добивался. Из-за этого в Вене разыгрался такой спор, словно речь шла о деле государственной важности.
— О каких произведениях шла речь?
— Одно — «Missa solemnis,[2] второе — Девятая симфония с хоровым финалом. Добиваясь их исполнения, он поднял такой шум, что вся Вена превратилась в настоящее поле битвы. — Гроб призвал Джэсона и Дебору к полному вниманию, словно собирался давать показания в суде. — Друзья Бетховена прослышали, что после многих лет бездеятельности он закончил новую мессу и симфонию. С этого все и началось. Многие не верили в его способность создать что-то новое, ибо к тому времени он совсем лишился слуха. Желая доказать, что Бетховен все еще полон творческих сил, его друзья решили устроить большой концерт.
Трудности возникли с самого начала. Для исполнения таких больших вещей нужно было снять помещение театра, а цензор воспротивился. Да и начальник полиции счел святотатством исполнение духовной музыки в стенах театра. Удивляться не приходилось, ибо за несколько лет до того глава полиции князь Седельницкий запретил в великий пост устраивать танцы в частных домах. Но все, разумеется, понимали, что власти с подозрением относятся к Бетховену, в особенности когда стало известно, что финал его новой симфонии, ода «К радости» написана на слова Шиллера. Хотя бетховенская музыка и не была под запретом, она, однако, не всегда пользовалась одобрением коронованных особ.
Тогда друг Бетховена князь Лихновский, пользовавшийся влиянием при дворе, представил начальнику полиции князю Седельницкому петицию, испрашивая разрешения, чтобы концерт все-таки состоялся в театре.
Начались споры, какой выбрать театр. Князь Лихновский уверял Бетховена, что разрешение будет непременно дано, если речь пойдет о театре «У Вены». Но Бетховен не ладил с двумя музыкальными директорами этого театра, а когда ему не удалось назначить руководителя оркестра по своему вкусу, он наотрез отказался от театра «У Вены» и решил снять помещение театра «Кертнертор», хотя разрешения властей еще не поступило.
И тут возникли новые разногласия. Бетховен заявил, что недоволен денежными условиями, в особенности ценами на билеты, — он требовал их повысить. Но и тут нужно было согласие полицейского ведомства, а оно отказалось его дать. Тем временем Бетховен снял театр и ему пришлось самому платить за оркестр, хор и все остальное.
А среди многочисленных друзей Бетховена, которые помогали ему с концертом, возникло столько неурядиц, столько подозрительности и враждебности, что в суете все позабыли о главном — что цензор может вообще запретить концерт.
За два дня до концерта разрешения все еще не поступило. Эрцгерцог Рудольф, большой друг Бетховена, находился в Оломоуце, и императора тоже не было в Вене. В полном отчаянии князь Лихновский собрал группу наиболее влиятельных покровителей Бетховена и они отправились к начальнику полиции; тот сообщил, что петиция князя Лиховского нарушила протокол, была послана не по форме и посему ее рассматривать отказались.
Князь Лихновский просил князя Седельницкого проявить снисходительность, ведь мессу композитор посвятил эрцгерцогу Рудольфу и написана она по случаю возведения его в сан архиепископа города Оломоуца, произведение это исполнено самых благочестивых чувств.
Но князь Седельницкий продолжал хранить молчание, и тогда князь Лихновский намекнул, что пренебрежение к музыке, написанной в честь брата императора, может быть расценено как пренебрежение к особе самого императора.
Это, разумеется, существенно меняло положение.
Князь Седельницкий поблагодарил князя Лихновского за разъяснение и пообещал дать ответ на следующий день.
За сутки до концерта назначена была генеральная репетиция, и никто еще не знал, чем дело обернется.
Бетховен, который нередко ставил себя выше всех авторитетов, был в полном отчаянии. Он взволнованно расхаживал перед подъездом театра «Кертнертор», бормоча: «Никаких концертов. Хватит! С сочинением музыки покончено. Она не стоит стольких волнений!», когда прибыл, наконец, пакет от начальника полиции. С должной учтивостью князь Седельницкий извещал князя Лихновского о следующем: ввиду того, что хор исполняет лишь финал Мессы, и при условии, что название Мессы будет опущено, требования благопристойности будут соблюдены, и поэтому он дает разрешение на устройство концерта.
— Как к этому отнесся Бетховен? — спросил Джэсон.
— Бетховен был вне себя от бешенства. С ним обращаются, как с ничтожным слугой, объявил он, и поклялся, что не позволит исполнять свое произведение на таких унизительных условиях. И лишь когда ему напомнили, что сам он считает новую симфонию величайшим своим созданием и предполагает продать ее за тысячу гульденов, он согласился не отменять концерт.
Дебору интересовало, как прошел этот знаменательный концерт:
— Имела ли успех его музыка? Как публика приняла Мессу и Девятую симфонию?
— На это ответить не так-то просто. Все гадали, осмелится ли публика прийти на концерт после поднятого шума и угроз цензуры, а значит, и неодобрения со стороны властей. Но оказалось, что скандал лишь привлек к концерту внимание, и зал был переполнен, за исключением единственной пустовавшей ложи. Пустовала императорская ложа, ни один член императорской фамилии не удостоил своим посещением концерт, что явно свидетельствовало о высочайшем неблагожелательстве, хотя в качестве официальной причины выдвигалось отсутствие императора в Вене. Удобное объяснение, думал я, но сам радовался, что нахожусь в театре. Переполненный до предела зал предвещал нечто необыкновенное. Весть о том, что концерт чуть было не запретили, лишь подогрела любопытство и интерес публики, и все ждали чего-то сенсационного.
В ложе со мной сидели трое моих друзей, — вы уже встречались с ними в моем доме.
Фриц Оффнер был особенно увлечен происходящим. Он с выгодой издавал сочинения Бетховена и теперь жаждал узнать, стоит ли покупать новую симфонию композитора. Несмотря на славу Бетховена, Оффнер был человеком осторожным и с точностью до крейцера подсчитывал, какой доход ему приносило каждое изданное сочинение.
Бетховен занял место рядом с дирижером — справа от него — согласно программе он должен был определять темп в начале исполнения каждой части, хотя все понимали, что при его глухоте это невозможно.
Оффнер шепнул мне:
«Пожалуй, с Бетховеном не стоит рисковать. Вряд ли он долго протянет с его слабым здоровьем, а как только умрет, его сочинения наверняка упадут в цене».
Гроб замолчал, а потом добавил:
— Я хочу обратить на это ваше внимание. Будьте готовы к тому, что с ним придется поторговаться. Бетховен прославленный композитор, но когда он нуждается в деньгах, он забывает о гордости и достоинстве, что, несомненно, послужит вам на пользу.
— Вы согласны с мнением Оффнера? — спросил Джэсон.
Гроб усмехнулся:
— Кто может предвидеть капризы публики? Помните, Бетховен не постесняется запросить с вас побольше. Сколько Общество готово уплатить за ораторию?
— Не знаю, — ответил Джэсон. — Все зависит от обстоятельств.
— Отчего начальник полиции изменил свое мнение и дал разрешение на концерт? — спросила Дебора.
— Видимо, убедился, что музыка не подрывает основ государства.
— А откуда он это знал, не прослушав музыку? Гроб снисходительно посмотрел на нее.
— Вполне возможно, что один из музыкантов оркестра состоял на службе в полиции. В Вене это случалось.
— Шпион? Осведомитель? — возмутился Джэсон.
— Это одно из предположений. Однако я подозреваю, что князь Седельницкий, как глава полиции, решил избавить себя от неприятных сюрпризов. Ну, а когда после генеральной репетиции он убедился, что музыка Бетховена приемлема, он решил, по мере возможности, не раздражать влиятельных покровителей Бетховена. К тому же он гордился своей просвещенностью. Оглядывая зал, я заметил в глубине одной из лож и самого князя в окружении целой свиты подчиненных, важного, словно эрцгерцог, и надежно скрытого от взглядов.
— А как же музыка Бетховена? — спросил Джэсон. С каждым новым упоминанием фигура князя Седельницкого становилась все более зловещей, и Джэсону хотелось переменить тему разговора. — Вам понравились его новые сочинения?
Гроб гордился своими суждениями и не желал торопиться. Взвешивая каждое слово, он продолжил рассказ.
— Я никогда не питал особой любви к духовной музыке, поэтому почти не прислушивался, пока не раздались аккорды новой симфонии. Бетховен не приспосабливался к вкусам публики, я это понял сразу, он сочинил музыку мрачную, торжественную, исполненную бурных, напряженных страстей-; он словно бросал вызов всему свету: «Пусть я глух, но я одержал победу. Я победил, а на остальное наплевать!»
Бетховен стоял по правую руку от дирижера, неотрывно глядя в партитуру, словно желая убедиться в точности исполнения, но я не сомневался, что он не слышит ни единой ноты. Я внимательно следил за ним. Затем он повернул голову так, чтобы его ухо, не утратившее еще остатков слуха, могло уловить некоторые звуки. Мне казалось, что всякий раз, когда исполнялась его музыка, Бетховен какой-то частью своего существа надеялся что-нибудь услышать. И всякий раз терпел разочарование.
Когда симфония закончилась, нарастающие аплодисменты вылились в бурную овацию; подобного восторга я, пожалуй, никогда в жизни не слыхал. Повернувшись спиной к бушевавшей публике, Бетховен был недвижим. Он ничего не слышал.
И как раз в тот момент, когда овация, казалось, достигла своего апогея, Каролина Унгер, которая пела в симфонии, вышла из-за кулис на сцену и раскланялась перед восторженно аплодировавшей публикой, а затем взяла Бетховена под руку и повернула его лицом к залу, чтобы он мог увидеть, как зрители машут ему платками и неистово хлопают. И вдруг его фигура, подобная молчаливому изваянию, ожила и подалась вперед, он, наконец, осознал происходящее и, словно высвободившись из ледяных тисков, поклонился залу.
Это был чудесный момент! Он стоял, глядя на машущий ему восхищенный зал и словно приветствовал прорезавший темноту свет, яркий и теплый, как само солнце. Я навсегда запомнил это мгновение.
Ответом на его поклон был длительный взрыв аплодисментов, подобный грому среди ясного неба. Каролина Унгер, к которой он питал симпатию, снова подтолкнула его вперед.
И когда он снова поклонился, крики и взмахи платков возобновились с такой страстью, что внезапно раздался голос начальника полиции: «Довольно!»
Меня это неприятно поразило, и у меня невольно мелькнула мысль, что на этот раз глухота Бетховена, который стоял словно Орфей в аду, оказалась весьма кстати.
Но публика не обратила никакого внимания на окрик князя Седельницкого, на этот раз она готова была пренебречь цензурой и дать волю своим чувствам.
По обычаю императорскую семью трижды приветствовали аплодисментами, но Бетховена публика заставила раскланиваться пять раз!
«Верно, Седельницкий теперь сожалеет, что не запретил концерт, — шепнул мне доктор Лутц. — Теперь на произведения Бетховена уже никто не наложит запрета».
Через несколько недель концерт повторили, и все обошлось мирно, без вмешательства властей.
— И Бетховену заплатили сколько он хотел? — спросила Дебора.
— Нет. Его ожидало сильное разочарование. Хотя доход от концерта составил более двух тысяч гульденов, после уплаты всех расходов ему причиталось всего лишь четыреста гульденов. Бетховен был страшно рассержен. Но, может, именно поэтому он с особым вниманием отнесется к заказу на ораторию. Ну, а вы, господин Отис, что вы решили насчет собственных денег?
— Я хочу поместить их в ваш банк. Когда мы здесь окончательно устроимся.
— Прекрасно. Вы об этом не пожалеете.
Лицо Гроба засияло благожелательной улыбкой, и Джэсон осмелился попросить:
— Я буду вам очень обязан, если вы сумеете поговорить с Губером относительно наших паспортов.
— Теперь-то вы, наконец, поверили, что Моцарт умер естественной смертью?
Джэсон кивнул, не желая продолжать разговор на эту тему из боязни проговориться.
— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, — пообещал банкир.
— Благодарю вас. Я думаю переехать из гостиницы. К тому же очень обременительно докладывать в полицию о каждом своем шаге.
— Вы недовольны комнатами?
Не мог же он признаться Гробу, что квартиру их подвергли обыску, и Джэсон снова лишь кивнул в ответ.
Но Гроб, желая подчеркнуть свою значимость и показать, что его не стоит недооценивать, заметил:
— Что ж, вы правильно решили. Вам будет куда удобней жить на частной квартире. Ключи от нее будут находиться только у вас.
Заметив смущение Джэсона, Дебора поспешила ему на помощь:
— Господин Гроб, вы так и не докончили свой рассказ. Я не поняла, отчего поведение Бетховена чуть было не вызвало скандал?
— Сомневаться в необходимости цензуры было с его стороны неразумно. Следует уважать установленные правила приличия, а он мог вызвать своим поведением общественные беспорядки. Его музыка могла послужить поводом к публичному проявлению недовольства. Его республиканские взгляды хорошо всем известны. Чересчур восторженные аплодисменты могли привести к нежелательным последствиям.
— И это все из-за того, что он добился исполнения двух своих сочинений? — с неодобрением спросил Джэсон.
— Музыка тут ни при чем. Дело в том, что Бетховен вел себя вызывающе. Именно этому более всего и аплодировал зал. Его произведения со временем все равно бы исполнили. Раньше или позже.
Музыкальный мир Вены до сих пор представлялся Джэсону щедро населенным талантами. Но рассказ Гроба и то раздражение, с каким он отвечал на их вопросы, стараясь при этом сохранить внешнюю пристойность, заставили Джэсона поверить в реальность опасностей, грозящих композиторам.
Вид у Гроба вдруг снова стал задумчивым. Он сказал:
— Вам нужно послушать бетховенскую музыку. Ее исполняют на следующей неделе, вместе с симфонией Моцарта и сочинением Шуберта, нового молодого композитора. Будет весьма кстати, если при встрече с Бетховеном вы сможете поговорить о его музыке. Я могу сопровождать вас на концерт.
Понимая, что это шаг к примирению и что, несмотря на разногласия, банкир оказался ему полезен, Джэсон поблагодарил:
— Вы очень любезны, господин Гроб.
— Венцы самый музыкальный народ в мире, — с гордостью объявил Гроб.
— Поэтому мы сюда и приехали.
— Разумеется, Вы очень настойчивый молодой человек. — И после долгой паузы банкир добавил: — Если концерт и явился в какой-то степени демонстрацией чувств, то в общем все сошло благополучно. Хотя публика и перешла пределы дозволенного. Что ж, я должен признать, что симфония дала им для этого повод. Порой бетховенская музыка казалась мне беспорядочным смешением звуков, порой она утомляла, и я до сих пор не имею о ней определенного мнения, но, как ни удивительно, нахожусь под ее впечатлением постоянно. Когда я слушал ее, она казалась мне криком о помощи. Несмотря на оду «К радости», Бетховен словно возвещал миру о своих страданиях; но теперь я понял, что то не был крик о помощи, ведь он знает, что никто не в силах ему помочь и положить конец его страданиям; то не был даже крик отчаяния, как бы скорбно ни звучала музыка, нет, это была скорее победа над одолевавшими его страхами. Крик шел из самой глубины сердца, его должны были услышать, в нем звучала одновременно надежда и глубокая грусть.
Джэсон чуть было не спросил Гроба, а не испытывает ли он подобные чувства лишь потому, что они его слушают? Но он не спросил, решив, что лучше оставить этот вопрос без ответа.
Гроб казался искренне опечаленным.
