По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки.
П. Чайковский
Моцарт — это молодость музыки, вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии.
Д. Шостакович
Д.Вейс. «Убийство Моцарта». 9. Итальянская опера
Джэсон нанял карету и приказал кучеру поторапливаться. Посетить Итальянскую оперу он мечтал с тех самых пор, как узнал у да Понте об Энн Сторейс.
Память не изменила либреттисту. Итальянская опера действительно находилась на Хеймаркет, и Джэсона поразило великолепие этого здания; в Америке ему не приходилось видеть ничего подобного, и он впервые уверовал в то, что его решение посетить Лондон было правильным.
Джэсон увидел оперную афишу и, найдя в списке постановок «Свадьбу Фигаро», чуть не вскрикнул от радости. Внимательно прочитав список главных исполнителей, он нигде не нашел имени Энн Сторейс. Вверху афиши крупными буквами стояло имя Вольфганга Амадея Моцарта, а внизу, более мелким шрифтом: «Лоренцо да Понте». Но в театре наверняка знают об Энн Сторейс, подумал Джэсон и поспешно направился к артистическому входу.
На сцене шла репетиция. Пораженный удивительным зрелищем, Джэсон замер на месте. Ария, которую исполняла певица-сопрано, была восхитительной. Может быть, это и есть Энн Сторейс? Певица, темноволосая женщина средних лет, обладала на редкость приятным мелодичным голосом, теплым и проникновенным. И в музыке было что-то знакомое, хотя Джэсон никогда ее раньше не слыхал. Он подошел поближе к сцене, но путь ему преградил служащий и попросил покинуть кулисы.
— Меня прислал сюда старый друг Моцарта, Лоренцо да Понте, — принялся объяснять Джэсон.
На них зашикали. Высокий худощавый молодой человек, распоряжавшийся на сцене, кинулся к Джэсону и отвел его в сторону.
— Кто вам нужен? — спросил он. — Я ищу Энн Сторейс.
— Кого?
— Она пела для самого Моцарта. А позднее, как говорил мне да Понте, стала примадонной Итальянской оперы.
— Да Понте жил здесь лет двадцать назад.
— А Энн Сторейс, разве она не поет в вашем театре?
— Нет! Я впервые слышу это имя.
— Но Сторейс знаменитая исполнительница арий Моцарта! Вы ставите «Фигаро»?
Молодой помощник режиссера рассмеялся.
— Я не шучу, — обиделся Джэсон. — Энн Сторейс участвовала в первом спектакле «Фигаро» в Вене.
— Вы американец, не так ли?
— Да.
— Что же, по-вашему, мы репетируем? — Приложив палец к губам, он увел Джэсона вглубь кулис, где лучше была слышна музыка.
Ария звучала страстно и взволнованно. Это мог быть только Моцарт, подумал Джэсон. Никто другой не способен создать столь совершенную мелодию, вложить в нее столько неподдельного чувства, чистоты и лирической выразительности. Музыка заражала весельем и радостью, в ней была удивительная ясность, она пленяла богатством оттенков, красноречивостью и изяществом. Внимательно вслушиваясь, Джэсон думал: каждая нота все больше роднит меня с Моцартом. Музыку эту он готов был слушать без конца.
Стараясь остаться незамеченным, он осторожно двинулся вперед, но молодой человек шепотом остановил его:
— Я и так позволил вам слишком много. Узнай примадонна, что я допустил на репетицию постороннего, мне за это головы не сносить.
Джэсон так расстроился, словно его лишили райского блаженства, и немного смягчившись, помощник режиссера сказал:
— Через несколько дней состоится премьера. Советую вам тогда и послушать «Фигаро».
В это время зазвучала мелодия военного марша. Какой чудесный ритм! Увлеченный, Джэсон невольно вслед за басом напевал мотив.
— «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», — мягко проговорил постановщик, — эта ария пользуется неизменным успехом. Трудно поверить, что человек мог сочинить столь впечатляющую музыку. — И он закрыл дверь, ведущую за кулисы.
— А как же быть с Энн Сторейс? — в отчаянии спросил Джэсон. — Может быть, кто-нибудь в вашей труппе лично знал Моцарта?
— Его знал Михаэль О’Келли.
— Кто он такой?
— Раньше он был управляющим оперной компанией и одним из главных певцов и композиторов. Говорят, он пел при Моцарте на премьере «Фигаро». Михаэль О’Келли любит вспоминать о Моцарте.
— Прекрасно! — Джэсон сразу воспрянул духом.
— Но он ушел со сцены много лет назад, когда у него пропал голос.
Сколько еще трудностей ждет его впереди, разочарованно подумал Джэсон и спокойно спросил:
— А вы не знаете, где его можно разыскать? Молодой человек провел Джэсона через крытую галерею прямо к маленькой книжной лавке, над дверью которой красовалась вывеска:
«Михаэль О’Келли, импортер книг и композитор».
— Этот ход был построен для господ и дам, желающих незаметно покинуть оперу, — пояснил молодой человек. — О’Келли построил его, когда был управляющим: ход вел прямо в его лавку. Правда, лавка больше не принадлежит О’Келли, хотя имя его и осталось на вывеске; он теперь известный сочинитель песен. Но он часами просиживает здесь, предается воспоминаниям о Моцарте и что-то пишет. Говорит, что о Моцарте. О’Келли жил в Вене, когда там ставили «Фигаро», а вернувшись в Англию, долгие годы состоял управляющим Итальянской оперы.
В лавке никого не оказалось, и молодой человек позвал:
— О’Келли! Если он здесь, то тут же появится.
Из глубины лавки немедленно появился приземистый седой мужчина с румяным лицом. В руках он держал бутылку портвейна и, не дожидаясь представления, приветствовал Джэсона громким вопросом:
— Вы хотите расспросить меня о Моцарте? — Он махнул молодому человеку, чтобы тот оставил их наедине. — Им интересуются многие.
Джэсон растерялся. Неужели еще кто-то взял на себя такую же миссию? Нет, она принадлежит только ему. Он был разгневан и взволнован.
— Что вы хотите узнать? Уж не пишете ли вы о нем книгу? — О’Келли подозрительно посмотрел на Джэсона. — Вам нравится портвейн? Неплохо прочищает мозги.
— Прежде всего я хотел бы спросить вас об Энн Сторейс. Вы ее знаете? — спросил Джэсон.
— Энн я никогда не забуду, — О’Келли прослезился. — Она умерла.
— Умерла? Да Понте говорил...
— Да Понте! — И с удивительной точностью подражая поэту, О’Келли спросил: — Этот проходимец все еще жив?
— Он в полном здравии. Живет в Нью-Йорке. Дает уроки итальянского и рассказывает о себе.
— Узнаю да Понте. Обо мне он не говорил?
— Нет, он говорил об Энн Сторейс, Моцарте, Эттвуде и Сальери.
— Сальери, — усмешка исчезла с лица О’Келли. — Уж не друг ли вы Сальери?
— Нет. А Моцарт был его другом?
— Моцарт был прекрасным, добрым, благороднейшим человеком.
На глазах О’Келли появились слезы, и Джэсон почувствовал, что на этого человека можно положиться.
— Моцарт любил представлять меня всем как своего хорошего друга Михаэля Охелли. Его смешило, что в Вене вынуждены были переделать мое имя на итальянский лад, чтобы принять меня в труппу Итальянской оперы. Он рассказывал, что когда ребенком был в Италии, его там называли Амадео Вольфганго Моцарто.
— У Моцарта было много врагов, так говорил да Понте. Верно ли это?
— Любой человек, наделенный талантом, имеет врагов, а Моцарт талантом превосходил всех остальных.
— Вы считаете, что его преждевременная смерть произошла именно по этой причине?
— Меня не было в Вене, когда он умер. Сальери все еще жив?
— Да, но тяжело болен.
— Отчего вас интересуют все эти обстоятельства?
— Какие обстоятельства?
— Обстоятельства его смерти! Вы только об этом и расспрашиваете.
— Я изучаю его музыку. Я ведь тоже композитор.
— Для музыканта вы слишком хорошо одеты. Почему вас так волнует судьба Моцарта?
— Сначала я полюбил его музыку, а потом и его самого.
— Что ж, это понятно. Но интерес, который вы проявляете к его смерти, — больше, чем просто любопытство. Какова же истинная причина вашего приезда в Лондон?
Джэсон решил представиться О’Келли по всей форме и сказал, что он как музыкант интересуется судьбой Моцарта и его музыкой — это и является причиной того, что он разыскивает всех, кто знал Моцарта. Он скрыл от О’Келли свое все возрастающее подозрение, что в гибели Моцарта виноват Сальери, чувствуя, что О’Келли такое предположение покажется невероятным.
— Где вы остановились? — вдруг спросил ирландец и, услышав ответ, сказал: — Это одна из лучших гостиниц в Лондоне. Пожалуй, я представлю вас Эттвуду, он изучал науку композиции у Моцарта и был его любимым учеником. Вы когда-нибудь слушали «Свадьбу Фигаро»?
— Нет. В Америке не известны оперы Моцарта.
— Я пел в первой постановке «Фигаро». В Англии мы ставим его оперы уже много лет. — И О’Келли с гордостью перечислил: «Свадьбу Фигаро», «Дон Жуана», «Так поступают все», «Волшебную флейту». Вы хотите послушать «Фигаро»?
— Я буду счастлив!
— Хорошо, я закажу для вас ложу. Но это обойдется недешево.
— Сколько? — спросил Джэсон.
— Хорошая ложа на четверых, — не забудьте про вашу жену и Эттвуда, — стоит фунтов двадцать. Эттвуд придворный композитор Георга IV. Он написал музыку для его коронации. Эттвуд не примет моего приглашения, если я не посажу его на самое почетное место.
Джэсон вручил О’Келли двадцать фунтов, и глаза последнего удивленно расширились при виде толстой пачки денег, которую американец носил при себе.
— Возможно, вы захотите брать у Эттвуда уроки композиции, — вдруг предложил он. — Он действительно был любимейшим учеником Моцарта.
— Сколько лет вы и Эттвуд были знакомы с Моцартом?
— Четыре, может, пять лет. Но мне кажется — целую вечность, он был тогда на вершине славы. Я как сейчас вижу перед собой его милое, приветливое лицо.
— А когда умерла Энн Сторейс?
— Почти десять лет назад. Моцарту она очень нравилась. Я должен познакомить вас с человеком, который был другом ее сердца здесь, в Англии. Это Джон Браэм, наш прославленный певец.
— А кто еще в Англии знал Моцарта?
— Никто не знал его так близко, как мы с Эттвудом. Вот увидите, вам понравится Эттвуд. В последнее время он стал держаться чуть натянуто — тому виной слава и возраст — но стоит ему узнать о вашем интересе к Моцарту, как он станет совсем другим. Я закажу самую лучшую ложу. — О’Келли с благоговением держал в руке двадцать фунтов, словно это было целое состояние.
О’Келли сдержал слово. Спустя неделю он пригласил Джэсона, Дебору и Эттвуда на «Свадьбу Фигаро», поставленную Итальянской оперной компанией в Королевском театре. Это было торжественное событие, ибо ожидалось прибытие в театр королевской семьи, и О’Келли гордился тем, что сумел заполучить одну из лучших лож. В ожидании Эттвуда О’Келли объяснил:
— Эттвуд всегда является в последний момент. Любит произвести впечатление, ведь в музыке он самая важная персона после короля.
О’Келли стал рассказывать Джэсону и Деборе о прославленном Королевском театре.
— Наша ложа во втором ярусе расположена идеально. Это один из лучших оперных театров мира. Идущие в Англии иностранные оперы все ставятся на этой сцене. Само здание его было выстроено в 1705 году (архитекторы Ванбру и Конгрив), но после пожара 1789 года, который я наблюдал своими глазами — дым виден был за много миль, — его перестроили, оно стало гораздо больше. В 1818 году здание усовершенствовали, и теперь это, вероятно, самый большой театр в мире. Он больше театра на Друри-Лейн и Ковент Гардена, и единственный театр в Англии со сценой в форме подковы. Обратите внимание, как она изгибается — великолепное нововведение, а газовые люстры — это же чудо века. Ну, скажите, госпожа Отис, где вы видели что-либо подобное?
Дебора призналась, что ничего подобного ей видеть не приходилось. Королевский театр освещался огромной люстрой, состоящей из двух этажей газовых рожков: казалось, посередине потолка сияет хрустальное солнце. Свет несколько резок и невыгоден для дам с плохим цветом лица, подумала Дебора, но за себя она не опасалась. Из их ложи широко обозревался зрительный зал, хотя, несмотря на подковообразную форму, была видна не вся сцена.
— Наша ложа обычно резервируется для какой-нибудь важной персоны, — пояснил О’Келли.
Деборе нравилось дружеское и галантное обхождение О’Келли. Он относился к ней так, словно собирался представить ее своему суверену, и весь сиял в ожидании начала спектакля. А ей хотелось угадать мысли Джэсона; с тех пор, как они пришли в театр, он не промолвил ни слова.
Эттвуд вошел в ложу почти одновременно с появлением в зале королевской семьи. О’Келли представил его, композитор отвесил поклон, и Деборе показалось, что Эттвуд пришел к началу увертюры намеренно, дабы избежать лишних разговоров.
Наружность Эттвуда ей понравилась. Он был высок ростом, с тонкими чертами лица, гладкой кожей и красивыми глазами; на вид ему было около шестидесяти, и вьющиеся седеющие волосы совсем не старили его. В своем черном парадном сюртуке Эттвуд держался непринужденно и с достоинством.
Джэсон прослушал весь первый акт в немом восхищении. Музыка превзошла все его ожидания. Но, наслаждаясь ее красотой, он невольно грустил, сознавая, что никогда не сможет достичь подобного мастерства и совершенства.
В конце акта актеры появились перед занавесом, и Эттвуд поднялся с кресла, чтобы привлечь к себе внимание именитой публики, собравшейся в зале. Он пожаловался, что исполнители не более чем посредственности, но тут же просиял, когда ему кивнули из королевской ложи. Композитор поспешил присоединиться к знатным вельможам, чтобы удостоиться кивка монарха. О’Келли пригласил Джэсона и Дебору последовать за композитором, но при выходе из ложи они столкнулись с Тотхиллом.
Банкир прикинулся удивленным, а Джэсон подумал, что эта встреча отнюдь не случайна. Тотхилл стоял на таком видном месте, что им волей-неволей пришлось с ним поздороваться; на этот раз, словно подчеркивая важность события, Тотхилл вылил на себя чуть не целый флакон духов.
Такое непрошенное вторжение, должно быть, не понравится Эттвуду, подумал Джэсон, но когда Тотхилл представился, Эттвуд повел себя с ним на редкость предупредительно.
— Компания «Тотхилл и Тотхилл» на Ломбард-стрит? — поинтересовался Эттвуд.
— Я старший партнер, — ответил банкир. — А вы, сэр?
— Томас Эттвуд, композитор двора его величества.
— О, да, разумеется. Вы также и органист собора святого Павла. Я посещаю там службу.
— А это мои дорогие друзья, господин и госпожа Отис из Бостона, — добавил О’Келли.
— Я имею честь быть с ними знакомым. Отец госпожи Отис — мой почтенный коллега. Один из самых уважаемых банкиров в Америке.
— Вот как? — сказал Эттвуд. — И вы, значит, представляете здесь интересы господина Отиса?
— В какой-то степени. Пожелай они этого, я бы мог помочь моим любезным американским друзьям устроиться в Лондоне с еще большим комфортом.
Джэсон, с любопытством отметив, как сразу переменился к нему Эттвуд, сдержанно поклонился.
Тотхилл гордился собой. Узнав от клерка в гостинице, что Отисы собираются ехать в оперу, он решил отправиться на спектакль в надежде, что сумеет завоевать доверие Отиса.
Он отлично знал, кто такой Эттвуд. Эттвуд обитал в Мейфер в великолепном особняке, что, должно быть, стоило огромных денег даже такому богачу, каким был придворный королевский композитор. Тотхилл не сомневался, что Эттвуд отнесется к нему с должным почтением. Стоило этим музыкантам проникнуть в высшее общество, как очень скоро они попадали в зависимость от него, Тотхилла.
«Тотхилл и Тотхилл» был одним из самых влиятельных банкирских домов в Англии и имел тесные связи с двором. Эттвуд это знал. О’Келли намекнул ему, что Отис богат и преклоняется перед Моцартом, а значит, молодой американец может стать для него выгодным учеником, но Эттвуд не слишком доверял О’Келли. О’Келли мало разбирался в денежных делах; именно по этой причине певец и потерпел крах в качестве управляющего оперы и владельца книжной лавки. Но на этот раз О’Келли, кажется, высказал разумную мысль. Эттвуд любил Моцарта не менее других. Интересно, мелькнуло у Эттвуда, сколько стоят бриллианты банкира, они просто великолепны.
— Господин Эттвуд, — напомнил Джэсон, — мы, кажется, хотели пройти в приемную?
— Мы опоздали. Там теперь не проберешься сквозь толпу. Насколько я понимаю, вы интересуетесь Моцартом. Как вам понравилась «Свадьба Фигаро»?
— Я никогда не слыхал ничего подобного. Вы были близко знакомы с Моцартом?
— Весьма близко. Но это долгий разговор. Вы окажете мне честь, если согласитесь отобедать у меня. Вот тогда мы сможем вволю побеседовать о Моцарте. Вы сыграете мне некоторые из ваших сочинений, а я, наверное, смогу помочь вам полезным советом.
— Благодарю вас, господин Эттвуд, но как же господин О’Келли?
— Михаэль тоже будет моим гостем. И, надеюсь, господин Тотхилл также не откажется принять приглашение?
— Почту за честь, — отозвался Тотхилл.
— Я также приглашу Браэма, который много лет состоял в любовной связи со Сторейс. Должно быть, он слышал о Моцарте немало интересного, ведь Энн хорошо знала Моцарта, — сказал Эттвуд.
— Не затруднит ли вас, господин Эттвуд, принять столько гостей? — спросил Тотхилл. На что Эттвуд с гордостью ответил:
— В моей столовой могут свободно разместиться двенадцать человек.
Заметив, что Джэсон колеблется, О’Келли прибавил:
— В Лондоне многие были бы счастливы удостоиться такой чести, господин Отис.
В продолжение всей оперы Джэсон следил за Эттвудом, но выражение лица композитора оставалось бесстрастным и холодным. Очарование и красота музыки доходили до сознания Джэсона словно длинный монолог из могилы. Ему припомнились слова да Понте, как сильно «Свадьба Фигаро» оскорбила знать. Моцарт был мертв, но Джэсону хотелось крикнуть, что Моцарт жив, он чувствовал, как его кровь пульсирует в этих ариях.
Если бог существует, думал Джэсон, то он живет в таком творении, как «Фигаро». Музыка казалась настолько живой и осязаемой, что создатель ее не мог лежать в могиле. Моцарт жив, иное просто казалось немыслимым.
